Завтрашний ветер

шей клички те чиновники, которые собираются напра-

вить поэзию по каким-то собственным руслам, посягая

на ее тайную свободу и препятствуя ей выполнять ее

таинственное назначение». Когда часть интеллигенции

упала до недостойного злорадства «чем хуже, тем луч-

ше», Блок не предал предназначения поэта. Это пред-

назначение не злорадство и не подхалимство, а забота.

Пушкинская речь Блока, может быть, невольно для

него самого стала его завещанием. Каждое слово в

этой речи было оплачено ценой всей жизни. Жизни

непростой, но разве есть па свете хоть одна так на-

зываемая «простая жизнь»? Не отказываясь от своего

всегдашнего презрения к «черни», Блок пришел к

пушкинскому ощущению почти неопределимого, но

тем более великого от своей неопределимости поня-

тия — «народ», «...нужно быть тупым или злым чело-

веком, чтобы думать, что под чернью Пушкин мог

разуметь простой народ».

Стряхнув с плеч навязываемую ему жреческую

тогу одинокого творца, Блок пригласил в соавторы

«Двенадцати» улицу. Дело литературоведов помнить,

что строчку «юбкой улицу мела» предложила заме-

нить жена Блока на более сочную: «шоколад Миньон

жрала». А кто подсказал эту строчку Любови Дмит-

риевне? Улица. Но в отличие от пришедших затем

пролеткультовских глашатаев «растворения в стихии»

Блок, впустив улицу в себя, растворяться в ней не

хотел. Безликость массовая ничем не лучше безлико-

сти личной. Дореволюционной литературной модой

был индивидуализм, культ собственного «я». Блок

ушел от этой моды, но он уловил опасность пролет-

культовского безличностного «мы». Несмотря на свое

религиозно-идеалистическое воспитание, Блок инстинк-

тивно пришел к нравственному социализму, ибо социа-

лизм и предполагает не коллектив роботов, а кол-

лектив индивидуальностей. «И все уж не мое, а на-

ше, и с миром утвердилась связь». Не стоит искусст-

венно изображать Блока даже в конце его жизни

как чуть ли не марксиста, чем, к сожалению, грешат

некоторые блоковеды-доброхоты. Мучительный раз-

рыв между образом Христа и церковью, начиная от

инквизиции и кончая анафемой Льву Толстому, при-

вел Блока к революции как к обещанию всемирного

братства. «Учение Христа, установившего равенство

людей, выродилось в христианское учение, которое

потушило религиозный огонь и вошло в соглашение

с лицемерной цивилизацией, сумевшей обмануть и

приручить художников и обратить искусство на слу-

жение правящим классам, лишив его силы и свободы.

Несмотря на это, истинное искусство существовало...

и существует, проявляясь то здесь, то там криком

радости или боли вырвавшегося из оков свободного

творца. Возвратить людям всю полноту свободного

искусства может только великая и всемирная Рево-

люция, которая разрушит многовековую ложь циви-

лизации и поднимет народ на высоту артистического

человечества».

Даже по этой цитате можно понять, что образ

Христа в «Двенадцати» вовсе не так случаен, как

неопределенно и уклончиво об этом писал сам Блок.

Не является ли Христос, все-таки не покинувший

красногвардейцев среди разыгравшейся вьюги, воз-

мездием тому «невеселому товарищу попу», который

застрял на островке перекрестка вместе с буржуем.

упрятавшим нос в воротник? Что же привело Блока

к революции? Историзм его мировоззрения.

Ценя Бунина как мастера: «Это настоящий поэт,

хорошо знакомый с русской поэзией, целомудренный,

строгий к себе», Блок дважды заметил о нем: «Стихи

Бунина всегда отличались бедностью мировоззрения»,

«Прочесть всю его книгу зараз — утомительно. Это

объясняется отчасти бедностью его мировоззрения».

Есть у меня смутная догадка, что в оскорбительной

оценке Буниным «Двенадцати» сыграли известную

роль эти беспощадные блоковские слова, сказанные

о нем еще за десять лет до революции. Блок оказал-

ся прав, и бедность бунннского мировоззрения фа-

тально выявилась, когда в решающий исторический

момент у Бунина появилась художественно и нрав-

ственно беспомощная книга «Окаянные годы», напи-

санная даже не вздрагивающей от благородного гнева,

а трясущейся от мелкой обывательской злобы рукой.

Тонкая писательская культура Бунина в этой книге раз-

валилась, ибо эта культура не была сцементирована

историзмом мировоззрения. Мировоззрение Блока вы-

росло из его мироощущения. «Одно только делает чело-

века человеком—мысль о социальном неравенстве». Ра-

ционально выстроенного мировоззрения Блок побаивал-

ся. В пушкинской речи он тревожно заметил: «Во вто-

рой половине века то, что слышалось в младенческом

лепете Белинского, Писарев орал уже во всю глотку».

Блок предостерегал, конечно, не от Белинского и

Писарева, а от их потенциальных вульгаризаторов,

которые начиная от Пролеткульта и затем от РАППа

появились в превеликом количестве. Блок, которому

осточертела салонная кастовость, опасался, что мо-

жет произойти наоборотная псевдоклассовая касто-

вость. Но поразительно то, что у Блока, частично

даже представителя помещичьего класса, было не

только чувство вины за невольное прирожденное «бар-

ство», но и острое классовое чувство по отношению к

миру эксплуатации и наживы, как будто поэт был из

неимущих. Большой поэт — всегда из неимущих.

Большой поэт—всегда на стороне трудящихся, потому