Завтрашний ветер

ном мире Есенин писал не пейзажные, а интимно

щемящие стихи:

Вижу сад в голубых накрапах.

Тихо август прилег к плетню.

Держат липы в зеленых лапах

Птичий гомон и щебетню.

А вот совсем уж чувственное:

Как жену чужую, обнимал березку.

И, наоборот, многие есенинские стихи о женщинах

написаны красками осенних пейзажей:

Пускай ты выпита другим,

Но мне осталось, мне осталось

Твоих волос щемящий дым

И глаз осенняя усталость.

Про Есенина принято говорить, что он был «несчас-

тен». Не надо путать два понятия — «трагедия» и

«несчастность». Обратимся к примеру одного из са-

мых, казалось бы, несчастливейших поэтов за всю

историю человечества — к грузинскому поэту Дави-

ду Гурамишвили. Есенин, так любивший поэзию

Грузии, хотя бы одним был уже счастливей, чем Гу-

рамишвили, — Есенин никогда не был в изгнании.

Гурамишвили испытал все ужасы унцукульской ямы,

куда его бросили похитители, и затем магдебургской

цитадели. Во время его скитаний бурная река исто-

рии унесла от него не только два огурца, которые

он выронил в воду (о чем он пишет в поэме «Да-

витиани»), но и все: саму родину, и двух его жен, и

встреченную им на Украине женщину небывалой

красоты, и девочку, которую он взял себе в прием-

ные дочери, а когда он слеп, то даже его собствен-

ные глаза уплыли от него по этому неостановимому

течению. Гурамишвили потерял все, за исключени-

ем ладанки на груди с горсточкой земли, оставшей-

ся ему от всей Грузии. Но во время изгнания Гу-

рамишвили написал эпос собственных страданий

«Давитиани». Нельзя считать несчастливым челове-

ка, который сумел сделать из собственных несчастий

счастье искусства, оставленное нам, потомкам. А не-

424

которые сегодняшние поэты, не испытавшие и сотой

доли тех несчастий, впадают в дешевую меланхолию,

опускаются до общественного равнодушия, думая

прежде всего о своих, не таких уж значительных бо-

лячках, а не о судьбе своей нации и всего человече-

ства в целом.

Современные квартиры с газопроводом, элек-

тричеством, санузлом и японскими стереомагами ока-

зываются комфортабельной ямой рабства, из кото-

рой никогда не выберешься. Но помимо приобре-

тательства вещей в мире, слава богу, никогда не

перестанет существовать великое приобретательство

мыслей.

Подражательство Есенину в том, что он пил,—

признак ничтожества души. Почему бы не подра-

жать ему в том, как он глубоко переживал стра-

дания собственного народа?

Перечитывая таких замечательных поэтов, как

Гурамишвили или Есенин, невольно думаешь: не-

ужели все прекрасные произведения достаются лишь

ценой собственных несчастий? Если так, то пусть

лучше не будет великого искусства, лишь бы люди

не мучились. Но в том-то и секрет, что жизнь ни-

когда не улучшится, никогда не избавится от не-

счастий, если не будет искусства, являющегося ху-

дожественным документом страданий человечества.

Конечно, бюрократизм от искусства гораздо важней

для собственного успокоения, чтобы страданий было

поменьше в искусстве, а насчет самой жизни — им

и заботы мало. Но народ принимает в свое сердце

лишь того поэта, чье сердце умеет не только стра-

дать, но и сострадать. Л тот, кто умеет сострадать,

уже не несчастен. Страдать может и подлец. Но он

будет страдать безнравственными страданиями.

Нельзя же назвать нравственным страдание из-за

потери служебной карьеры, из-за неудачи в «под-

сидке» кого-нибудь, из-за того, что кто-то талантли-

вей, чем ты. За такие страдания не жалко. Автора-

ми самых страшнейших страданий человечества бы-

вают именно те, кто патологически лишен чувства

сострадания.

Жизнь Есенина — трагична, но не несчастна,

ибо он обладал редчайшим по остроте дарованием

сострадать.

425

Будь моя воля, на одном из его памятников я

бы высек четыре строки, говорящие об этом счастье:

Счастлив тем, что целовал я женщин,

Мял цветы, валялся на траве.

И зверье, как братьев наших меньших,

Никогда не бил по голове.

С пессимистической точки зрения, обреченность

есть в каждом ребенке, потому что он когда-нибудь

умрет. У зверей все инстинкты сильней, искренней,

чем у человека, в том числе — инстинкт смерти, и

поэтому звери никогда не смеются — разве улыба-

ются хвостом. Но глаза зверей всегда печальны, ибо

в них предчувствие конца. Мы, люди, склонны к са-

мообману и охотно наполняем наши глаза блеском

маленьких радостей, прикрывающих от нас и от ок-

ружающих неотвратимость нашего неизбежного ис-

чезновения. А ведь над всеми нами невидимо кру-

жит призрак смерти, выбирая — кто следующий.

Достоевский в «Братьях Карамазовых» писал об

ощущениях осужденного: «Сидя на своей колеснице,

он должен именно чувствовать, что перед ним еще

бесконечная жизнь. Но вот, однако же, уходят до-

ма, колесница еще подвигается — о, ничего; до пово-

рота во вторую улицу еще так далеко, а вот он все

еще бодро смотрит направо, и налево, и на эти ты-

сячи безучастных любопытных людей, приковавшихся

к нему взглядами, и ему все еще мерещится, что он

такой же, как они, человек».

Разгадка раннего ухода Есенина именно в без-

участном любопытстве, с которым многие глаза, ви-

девшие его трагедию, только наблюдали ее, а не пы-

тались остановить. Есенин не сумел при жизни побе-