Завтрашний ветер

таким по масштабу поэтом, чтобы уйти из жизни

только из-за того, что «любовная лодка разбилась

о быт». Причина была комплексной. Но, помимо

трудностей внешних, была огромная, нечеловеческая

усталость не только от нападок, но от того неверо-

ятного груза, который Маяковский сам взвалил себе

на плечи. Маяковский надорвался. Если про Блока

говорили, что он «умер от смерти», то Маяковский

умер от жизни. История литературы не знает ни од-

ного примера, когда бы один поэт столько сам взял

на себя. «Окна РОСТА», реклама, ежедневная рабо-

та в газете, дискуссии, тысячи публичных выступ-

лений, редактура «Лефа», заграничные поездки —

все это без единого дня отдыха. Это был героизм

Маяковского и его смерть. К революции Россия при-

шла с семьюдесятью процентами неграмотного на-

селения. Чтобы стать понятным массам, Маяковский

сознательно упрощал свой стих, «становясь на гор-

ло собственной песне». Великий лирик, гений мета-

фор, не гнушаясь никакой черной работой, писал:

«В нашей силе — наше право. В чем сила? В этом

какао». «Раз поевши макарон, будешь навсегда по-

корён». «Стой! Ни шагу мимо! Бери сигареты «При-

ма!» «Товарищи, бросьте разбрасывать гвозди на

дороге. Гвозди многим попортили ноги». «В ногу ша-

гая, за рядом ряд, идет к победе пролетариат!»

«Ткачи и пряхи, пора нам перестать верить загра-

ничным баранам!» «С помощью Резинотреста мне

везде сухое место». «Пароход хорош. Идет к берегу

Покорит наша рожь всю Америку». Маяковский сам

осознавал временность своих агиток: «Умри, мой

стих, умри, как рядовой, как безымянные на штур-

416

мах мерли наши». В этих строках и горечь, и гор-

дость, — и то и другое — с полным основанием. Ни

один поэт добровольно не принес революции столь-

ко жертв, как Маяковский, — он пожертвовал даже

своей лирикой. В этом величие Маяковского и его

трагедия. Агитработа Маяковского никогда не была

ни политической спекуляцией, ни просто халтурой

ради денег, как его в этом часто обвиняли. Маяков-

ский был первым социалистическим поэтом первого

социалистического общества. Статус поэта в этом

обществе еще не был никем определен.

Маяковский хотел присоединить поэзию к госу-

дарству. Он хотел, чтобы в новом обществе необхо-

димость поэзии была приравнена к необходимости

штыка, защищающего революцию, к необходимости

завода, вырабатывающего счастье. Он хотел, чтобы

поэзия грохотала на эстрадах и стадионах, гремела

по радио, кричала с рекламных щитов, призывала

с лозунгов, воинствовала в газетах, вещала даже с

конфетных оберток. Такой призыв к слиянию поэ-

зии и государства вызывал сомнение в честности

намерений поэта не только у врагов Советской влас-

ти, но и у многих интеллигентов, приветствовавших

революцию, однако считавших, что поэзия должна

быть государством в государстве. «Отдам всю ду-

шу Октябрю и Маю, но только лиры милой не от-

дам», — писал Есенин. Пастернак выдвигал свою

особую позицию поэта в эпоху социальных потрясе-

ний: «Мы были музыкой во льду. Я говорю про всю

среду, с которой я имел в виду сойти со сцены, и

сойду... Гощу — Гостит во всех мирах высокая бо-

лезнь». Творчество и Есенина, и Пастернака преодо-

лело заданность их собственных деклараций — и Есе-

нин не пожалел для революции собственной «ми-

лой лиры», и Пастернак оказался в революции не

«гостем», а глубоко неравнодушным свидетелем,

сказав устами лейтенанта Шмидта: «Я знаю, что

столб, у которого я стану, будет гранью двух раз-

ных эпох истории, и радуюсь избранью». Но если с

Есениным и Пастернаком так произошло помимо их

воли, то у Маяковского вся его воля с первых дней

революции была направлена на слияние с ней.

«Я всю свою звонкую силу поэта тебе отдаю, атакую-

щий класс!» Отношение Маяковского к поэзии как

|.| П. Евтушенко

417

к государственному делу было исторически непри-

вычно — ведь на протяжении стольких лет лучшие

поэты России вели борьбу против государства, хотя

в них была тоска по тому времени, когда граждан-

ственность сольется с государственностью. В неко-

торые умы закрадывалось подозрение: а может быть,

то, что делает Маяковский, — это придворная поэ-

зия, только при красном дворе? Но зарифмованный

подхалимаж придворной поэзии всегда зижделся на

корыстолюбивой лести. Этого в Маяковском никогда

не было и не могло быть, ибо революционность и

подхалимаж несовместны. «И я, как весну челове-

чества, рожденную в трудах и в бою, пою мое оте-

чество, республику мою!» — это не лесть, а любовь,

причем не случайная, а выстраданная. «Страны, где

воздух, как сладкий морс, бросишь и мчишь, колеся,

но землю, с которой вместе мерз, вовек разлюбить

нельзя». Патриотизм Маяковского был не просто

патриотизмом земли, но и патриотизмом идеи. Ради

этой идеи, а не корысти ради, он и вел постоянную

кампанию за тотальную утилитарность поэзии. На

этом он потерял многое — ведь в любой утилитарно-

сти искусства есть предварительная обреченность. Мая-

ковский временный иногда побеждал Маяковского

вечного. Но даже если ото всей агитработы вечным

осталось лишь ее гениальное определение: «Поэт вы-

лизывал чахоткины плевки шершавым языком плака-

та», и тогда это временное оправданно. Маяковский