Завтрашний ветер

ственно с борьбой и строительством, читают и поют

Есенина или (! — Е. Е.) блатные частушки...» Но

этот критик все-таки улавливает то главное, что

внес в поэзию Смеляков: «Потребность в интимной

лирике, в стихах о любви, о природе, о дружбе, о

всех тех чувствах, которые пролетариат испытыва-

ет, но испытывает совершенно по-новому, в отличие

от представителей собственнических классов, оста-

валась неудовлетворенной. И на этот запрос, на

этот заказ отвечает как раз творчество Смелякова...

Все это он воспринимает под совершенно новым уг-

лом зрения человека, выросшего в новой действи-

тельности...» Смеляков сам не вмешивался в дис-

куссии о себе — ему было некогда. Он шел вперед:

«Не был я ведущим или модным — без меня дис-

куссия идет. Михаил Семенович Голодный против

сложной рифмы восстает». Слева был «приземистый,

короткопалый, в каких-то шрамах и буграх» Борис

Корнилов, наполненный чоновским трагическим ро-

мантизмом, справа отсвечивали медью азиатские ску-

лы певца уральского казачества Павла Васильева —

втроем было не так страшно. «Водка, что ли, еще

и водка, спирт горячий, зеленый, злой. Нас шатало

в пирушках вот как — с боку на бок, и с ног до-

лой». Порой их стихи интонационно почти перепу-

тывались — настолько при всей разности поэтов по-

братало время. «Так как это пока начало, так как,

образно говоря: море Белое нас качало, — мы ка-

чаем теперь моря». Об их дружбе Смеляков впослед-

ствии написал:

Мы вместе шли с рогатиной на слово

и вместе слезли с тройки удалой,

три мальчика,

три козыря бубновых.

три витязя бильярда и пивной.

Был первый точно беркут на рассвете,

летящий за трепещущей лисой.

Второй был неожиданным,

а третий —

угрюмый, бледнолицый и худой.

Я был тогда сутулым и угрюмым,

хоть мне в игре пока еще везло.

Уже тогда предчувствия и думы

избороздили юное чело.

А был вторым поэт Борис Корнилов.

Я и в стихах и в прозе написал,

что он тогда у общего кормила,

недвижно скособочившись, стоял.

А первым был поэт Васильев Пашка,

златоволосый хищник ножевой,

не маргариткой вышита рубашка,

а крестиком — почти за упокой...

...Вот так, втроем, мы отслужили слову

и искупили хоть бы часть греха —

три мальчика,

три козыря бубновых,

три витязя российского стиха.

(Из архива Я. Смелякова)

Так они шли вперед втроем и только в послед-

ний момент поменялись местами. «Поменялись как —

не знаем сами, виноватить в этом нас нельзя — так

же, как нательными крестами пьяные меняются

друзья».

4

Он был те годы с теми,

кто не вилял, а вел.

Его мололо время,

и он его молол.

И вышел толк немалый

из общих тех забот:

и время не пропало,

и он не пропадет...

(Я. Смеляков)

Биография Смелякова — с черными дырами раз-

рывов. Сначала все прервалось в тридцать пятом:

ни аплодисментов, ни нападок, ни корешей пообок.

В 1948 году выходит книга «Кремлевские ели» —

в ней густые, с острым привкусом железа, стихи ново-

го качества — «Земля», «Кладбище паровозов»,

«Если я заболею...», «Пряха», «Портрет», «Милые

красавицы России». Книга сразу ставит Смелякова

из полунебытия в первые ряды. Это уже не просто

«горячка парня» вместе «с мастерством художника,

который все-таки умеет рисовать». «Все-таки» уже

неприменимо к мастеру. Лицо поэзии Смелякова

урезчилось — на нем глубокие складки не инстинк-

тивной, как раньше, а выстраданной гражданствен-

ности. «Но осталась земля под ногтями, и под серд-

цем осталась она. Чтоб ее не кручинились кручи,

чтоб глядела она веселей, я возил ее в тачке скри-

пучей, так, как женщины возят детей». «Я стал не

большим, а огромным — попробуй тягаться со

мной! — как башни Терпения — домны стоят за мо-

ею спиной». Стихами Смелякова снова начинают

зачитываться, но его самого уже не так радуют ап-

лодисменты, как в юности. «Идет слепец с лицом ра-

дара, беззвучно так же, как живет, как будто ново-

го удара из темноты далекой ждет».

Первый раз я увидел Смелякова, если не ошиба-

юсь, в 1950 году, на обсуждении литинститутских по-

этов — Ваншенкина, Солоухина, Федорова. Ему было

всего тридцать семь, а выглядел он лет на пятьдесят:

главное, что запомнилось, — мрачноватая сутулость.

Он выступал на обсуждении, держа в руке коробок

спичек, с маленьким, но жестким грохотом постуки-

вая им по краю трибуны. Обращаясь к Солоухину,

читавшему стихи о Марсе, он сказал с невеселой

усмешкой: «Я тоже писал о Марсе, и мне за это здо-

рово досталось от жителей Земли...» К Смелякову

снова ходили на поклон молодые поэты, но они зна-

ли на память уже не «Любку Фейгельман», а «Хоро-

шую девочку Лиду». Снова черная дыра. Отчаянье.

Оно вдруг концентрируется в нечеловеческое усилие,

и засвечивает магический кристалл, внутри которого

возникает Яшка, в чьих глазах «вьется крошечный

красный флаг, рвутся маленькие снаряды», и Зинка,

С индустриальной высоты докатившаяся до крамоль-

ного рукоделья: «И, откатись немного вбок, чуть

освещенный зимним светом, кружился медленный

клубок, как равнодушная планета».

Уже стареющий поэт вызвал видение своей такой

короткой юности, и оно спасло его. Возвращающего-

ся Смелякова, еще даже не зная, что он написал

«Строгую любовь», на перроне встречают поэты уже

не как равного, а как учителя. Его поэзия не была