Завтрашний ветер

в отсутствии, ее цена выросла. «Чем продолжитель-

ней молчанье, тем удивительнее речь». На вокзале

Луконин снимает с него ватник, надевает на него

черную кожанку, с которой Смеляков потом ни-

когда не расстанется. В квартире у Луконина он,

тощий, остролицый, безостановочно пьет и ест и

то и дело ходит в кухню, проверяя, есть ли что-

нибудь в холодильнике, хотя стол ломится от еды.

Иго отяжелевший взгляд падает на двадцатидвухлет-

него поэта, глядящего на него с ужасом и обожа-

нием. «Ну, прочтите что-нибудь...» — неласково, с

каким-то жадным страхом говорит ему Смеляков.

Молодой поэт читает ему «О, свадьбы в дни воен-

ные...». Смеляков выпивает стакан водки, уходит в

другую комнату, там ложится прямо с ногами в гру-

бых рабочих ботинках, смазанных солидолом, на

кровать, и долго лежит и курит. Молодого поэта

посылают за ним, укоряя в том, что он «расстроил

Яру». Молодой поэт входит в комнату, где, судо-

рожно пуская дым в потолок, лежит и думает о

чем-то человек, почти все стихи которого он знает

наизусть. «Вам не понравилось?» — спрашивает мо-

лодой поэт. «Дурак... — в сердцах говорит ему учи-

тель, с какой-то только ему принадлежащей, нелас-

ковой нежностью. — Пойдем водки выпьем. А за-

куска еще есть?»

Выход «Строгой любви», а затем долго ждавше-

го своего часа «Памятника» был взлетом призна-

ния Смелякова. Его поэзия с героической целомуд-

ренностью воссоздала мир его молодости, отдав этот

мир в навечное владение молодости других. Его учи-

тельство было для нас, молодых поэтов, неоспоримо.

Некоторые поэты были отдаленнее от нас, как объек-

тивно влияющие светила, до которых трудно дотя-

нуться, а дотянешься и порой инстинктивно отдер-

нешь руку — до того обжигающе и холодно. При-

косновение к Смелякову иногда тоже обжигало, но

оно было доступнее, возможнее. Перефразируя Ви-

нокурова, Смеляков был нашим старшим Гамлетом,

с которым «вместе мерзли мы, и мокли, и запросто

сидели у костра». Смеляков порой позволял себе

вспышки такой грубости, которые мы прощали толь-

ко ему. Эта грубость была направлена не на нас,

а на что-то, чему названия не подберешь. Но зато

в Смелякове всегда было неистребимое любопытство

к новым стихам, к новым людям, никогда не заплы-

вавшее равнодушием. В Смелякове были причуд-

ливо смешаны догматизм и бунтарство, грубость и

нежнейшая внимательность, прямолинейность и тон-

кость. Мне не особенно нравились его речи и статьи,

потому что иногда он мыслил в них категориями тех

критиков тридцатых годов, которые ругали его са-

мого. Но внутренне он чувствовал поэзию, как мало

кто другой на моем веку. Помню, меня поражало,

как он мог заметить в моих стихах такие крошечные

детали, как, например, «шапка тает» или «слабая

пуговица», и поставить свой плюс. Говоря о Твар-

довском, он восхищался совсем не бросающейся в

глаза, но действительно замечательной строчкой:

«Запах свежей натоптанной хвои — запах праздни-

ков и похорон». После «Строгой любви» Смеляков

написал несколько шедевров: «Петр и Алексей»,

«Манон Леско», «Земляника», «Ментиков», «Про-

кламация и забастовка», «Голубой Дунай», потом

стал председателем объединения поэтов. Самодур-

ство в нем было, чиновничество — никогда. Растол-

стел, стал писать хуже, впустив в стихи несвойст-

венную собственной первородной «приподнятости»

повествовательную интонацию. Твардовский был

единственным в поэзии объектом его тайной завис-

ти, потому что у Смелякова никогда не было та-

кого массового признания. Этого признания Смеля-

ков хотел, и чем больше хотел, тем больше на себя

злился и порой грубил на выступлениях аудитории,

как будто боясь, что кто-то упрекнет его в заигры-

вании. Смеляков однажды с мрачной ухмылкой ска-

зал, что единственное его всенародно известное сти-

хотворение «Если я заболею...», да и то благодаря

гитарам современных менестрелей. Вот что означа-

ют иногда «разрывы» в биографии. О них подав-

ляющее большинство читателей и не догадывалось,

потому что Смеляков сам не любил жаловаться

и не жаловал жалующихся.

Читатели поэзии! Когда вы будете брать в руки

книги Смелякова, не забывайте, какой ценой он вы-

страдал право говорить о революции, о первых пя-

тилетках, о патриотизме. В его гражданственности

нет ни тени приспособленчества, ни тени художест-

венного цинизма. Она оплачена дорогой ценой. А ес-

ли на вашу долю выпадут тяжелые жизненные ис-

пытания, которые будут толкать вас в безверие,

в безгражданственность, вспомните, что вынес Сме-

ляков, сохранив в себе гражданское целомудрие.

Пусть его мужество будет для вас примером. Мо-

жет быть, именно потому, что вы не задумывались

о связи его поэзии с его судьбой, некоторые из вас

предпочитают Смелякову банальные душещипатель-

ные вирши. А если вы уже любите его стихи и без

моих подсказок, любите их еще недостаточно по

сравнению с его талантом и судьбой. Зато мало кто

добился такого безоговорочного признания в поэти-

ческой профессиональной среде, как Смеляков. Одно

обвинение нам, поэтам, — при жизни Смелякова, да

и сейчас, мы не сумели объяснить широкому чи-

тателю, за что мы так беспредельно его любим.

Судьба Смелякова в критике была парадоксальной.