Завтрашний ветер

Тяжка труба подзорная искусства,

но без нее на горизонте пусто...

Мой современник,

белый, желтый, черный,

сверни мои стихи

трубой подзорной.

На станции Зима

или в Гранаде

приникни глазом

к свернутой тетради,

и голубей Пикассо эскадрильи

увидишь ты

в Перудже и Севилье.

Когда-то нарисованные птицы

размножились,

летят через границы.

235

нацеляясь по-бойцовски, петушино

на атомные страшные машины.

И я —

один из этой эскадрильи,

а если мне порой ломают крылья,

их чуть подправит кисточка Пикассо,

и крылья вновь работают прекрасно,

Мой современник,

мы не одиночки.

И если ты,

свернувший трубкой строчки,

увидишь даже в крохотном кружочке

Кусочек просто неба, а не рая, —

я этим буду счастлив,

умирая.

Мне смерть не в смерть,

и старость мне не встарость, —

лишь бы кусочек неба вам оставить

и знать, что жизнь со смертью не погасла,

как жизнь отца бессмертных птиц —

Пикассо.

ТЕЛА И ДУШИ

(Неделя в Лондоне)

Профессор филологии, один из героев психологи-

ческой драмы Джеймса Сондерса «Тела», идущей

сейчас на подмостках театра «Амбассадорс» в Лондо-

не, самоиздевательски кричит: пошатываясь от виски

и усталости: «Кто мы такие? Мы только тела, и боль-

ше ничего... Так называемая душа — это выдумка

литературы, которую я, к несчастью, преподаю...» Ге-

роя блистательно играет Динсдей Ланден, буквально

выкладывая кишки на сцену. Произнося эту саркас-

тическую экспаду, герой не разделяет ее, а лишь па-

родирует аргументацию представителей общества по-

требления. На самом деле все его существо восстает

против такого вульгарного материализма, отрицаю-

щего бессмертие духа. В глазах у актера неподдель-

ные слезы клоунски кривляющегося, страдальчески

смеющегося над собой отчаяния. Видно, что актер не

«выигрывается» в отношении героя к вырывающимся

и I его уст, отвратительным ему самому словам, а что

это и собственное антикредо актера. Что же проис-

ходит с залом? Рядом со мной — моя старая добрая

знакомая — социальный работник знаменитой клини-

ки Тависток из отдела психотерапии. Ее профессия —

выслушивать приходящих к ней исповедоваться людей

с «разбитыми душами». Тависток стал чем-то вроде

гражданской церкви. Но даже разбитая душа — это

доказательство существования души как таковой. Моя

знакомая это знает, и ее глаза напряженно следят за

спектаклем, как за продолжением тавнстокских испо-

ведей. У нее у самой разбитая душа после несчастно-

го брака. Ей приходится тянуть одной ребенка, раз-

рываясь между домом и работой, а завтра наутро ей

надо идти в суд, бороться против хозяина снимаемой

ею квартиры — какого-то принца-невидимки из Ниге-

рии, который хочет вдвое повысить квартплату, и она

еще не знает, что проиграет это дело. Кому исповедо-

ваться ей — профессиональной принимательнице ис-

поведей? Остается только искать помощи у искусства,

которое, может быть, и должно быть общим психоте-

рапевтом. Но так ли все относятся к искусству? Си-

дящая перед нами крохотная старушка в собольем

палантине, играя осыпанным бриллиантами лорне-

том, слишком, видимо, тяжелым для ее ревматиче-

ских морщинистых пальцев, шепчет своему смокинго-

вому соседу с бугристым лиловатым затылком: «Как

трогательно! Как мило!» — и сморкается в кружевной

невесомый платочек с анаграммой. Сентиментально-

плаксивое отношение к искусству все-таки не самое

худшее. А где-то за моей спиной во время корчей ак-

тера на сцене раздается неприятное, какое-то внутрен-

нее подхихикиванье, смешанное с хрустом воздушной

кукурузы или причмокиваньем леденцами. Это —

ждущие от искусства только развлекательства ком-

мерсанты средней руки, мелкие и крупные боссы,

рвущиеся в боссы клерки, подвыпившие туристы с тор-

чащими из карманов планом Лондона и «Тайм-ау-

том». Все эти зрители пришли на спектакль лишь по-

тому, что прочли в программе развлечений фальшиво

заманчивое резюме; о веселой сексуальной путанице

в жизни двух пар. Спектакль, к счастью, выше, чем

резюме. Но эти люди хотят видеть на сцене именно

то, что им было обещано, а не сам спектакль, полный

душераздирающего трагизма. Такие и в «Анне Каре-

ниной» увидят лишь адюльтер. Это приятней, не отя-

гощает необходимостью думать, сострадать. Такие лю-

ди в зале — это только тела. Они сами расправились

со своими душами, заткнули их внутрь своих тел.

Обездушенные тела свободны от мыслей о прошлом,

о будущем. Жизнь для них — это лишь настоящее,

но не настоящее всех людей, а только их личное.

Для них кончается жизнь там, где кончается их те-

ло. Достоевский об этом сказал в «Братьях Кара-

мазовых» так: «Уничтожьте в человеке веру в свое

бессмертие, и в нем тотчас иссякнет не только лю-

бовь, но и всякая живая сила, чтобы продолжать ми-

ровую жизнь. Мало и того: тогда ничего уже не бу-

дет безнравственно: все будет позволено».

Сегодняшний Лондон выставляет напоказ вседо-

зволенность телоразвлекательства. В районе Пика-

дилли на всех углах — заимствованные у Амстерда-

ма сексшопы, где продаются порножурналы, оберну-

тые в целлофан, чтобы не перелистывали бесплатно.

Всюду толкутся сутенеры, готовые предложить даже

русалку, если вам будет угодно, мерцают вывески бес-

численных массажных кабинетов с недвусмысленным