Завтрашний ветер

между женщиной и мужчиной такая нравственная

пропасть была бы на самом деле, разве Толстой

описал бы роды в «Войне и мире» так, будто он

сам рожает! Если мы, женщины и мужчины, раз-

ные существа, то разве я тогда смогу понять До-

стоевского так же, как мужчина! Я никогда не со-

глашусь с тем, что понимаю Достоевского хуже

мужчин. В одной из своих вещей я описываю страсть

266

к искусству отца и безразличие к этому его детей.

Это создает драматическую коллизию. Мы не можем

в полную силу восхищаться заходящим солнцем, ес-

ли рядом с нами стоит безразличный к красоте при-

роды человек. Это нас раздражает, притупляет вос-

приятие. Пробовали ли вы смотреть Шекспира ря-

дом с человеком, которому наплевать на Шекспи-

ра? Нам нужно соучастие в восприятии.

— Но в начале нашего разговора вы сказали,

что можно писать, не думая о читателе. Однако чи-

татель — соучастник восприятия. Нет ли здесь про-

тиворечия?

Саррот налила мне еще томатного сока.

— Конечно, есть. Я ведь все-таки женщина.

— Но ведь вы сказали, что между мужчиной

и женщиной нет разницы?

Натали Саррот прижала палец к губам и улыб-

нулась.

Я не специалист по «новому роману», основопо-

ложницей которого считается Натали Саррот. Мое

преимущество перед советским читателем заключа-

ть только в том, что я лично знаком с писатель-

ницей. Иногда такие знакомства мешают восприятию

произведений: волей-неволей сказывается обаяние

или антиобаяние автора. Однажды я был потрясен

встречей с одним всемирно известным писателем: его

лицемерие, хитроумное заигрывание вперемешку с

трусливой подозрительностью, барская огражденность

от читателей высоким забором, секретарем, женой и

даже телохранителями никак не вязались в моем

понимании с его сочным, полнокровным романом,

написанным когда-то в молодости. Я растерялся, а

потом понял: тогда, когда он писал этот роман, он

был совсем другим человеком, а затем дегенерировал,

распался. Я увидел перед собой неприятную, нрав-

ственно неприятную личность, примазавшуюся к сла-

ве другого человека.

Встреча с Натали Саррот меня каждый раз по-

ражала тем, что в ее манере разговаривать совсем

ничего не было «новороманного», более того, эта

манера напоминала мне традиционный полузабытый

стиль бесед из русских романов девятнадцатого ве-

ка. Никакого модернизма полунамеков и красивых

расплывчатостей. Никакой игры в тонкость. Полное

267

отсутствие «салонности». Отношение к литературе

здоровое, ясное, без примеси литературщины. Трез-

вый, зоркий взгляд на жизнь мастера, матери, бабуш-

ки. Четкий, рабочий реализм мышления. Я задумал-

ся: может быть, Саррот, не играя в жизни, «наигры-

вает» в литературе? Нет, это не так. Прочитав но-

вый роман Саррот «Слышит ли он нас?», я вдруг

понял, что передо мной реалистическая проза, и про-

за прекрасная. А еще я подумал о том, что любая

прекрасная проза — это реализм, как бы эта проза

сама себя не называла, и как бы ни называли ее.

А еще я подумал, что там, где искусство прекрасно,

никакого модернизма нет. Прекрасное — всегда про-

должение традиций. Футуристами были Бурлюк, Кру-

ченых, а Маяковский, казалось бы ниспровергавший

Пушкина, являлся его кровным внуком. Наш пер-

вый русский «новый роман» — «Петербург» Андрея

Белого целиком вышел из Гоголя. Но ведь еще до

этого романа было сказано: «Все мы вышли из «Ши-

нели». А сама «Шинель» вышла из пугачевского ту-

лупчика «Капитанской дочки». Настоящее искусство

всегда есть продолжение основной непрерывной тра-

диции, и ее постоянное видоизменение, обогащение.

Классицисты мертвы, ибо перетряхивают в своем си-

те пустоту: классики уже испекли свой хлеб из пере-

молотых зерен. Новаторы сеют неперемолотые зерна,

а не надеются на остатки муки в закромах классики.

Новаторы по наследному праву вонзают свои моло-

дые клыки в хлеб классики, и этот хлеб становится

их силой. Какая разница, как написано произведение—

прерывистой, захлебывающейся шершавой фразой или

фразой скрупулезной, чисто отфугованной. Важно од-

но: чтобы перед нами предстала действительность и

та мысль о действительности, которую несет автор.

В лексике романа Саррот есть магическая скрупулез-

ность прерывистости. Хотя писательница и не рисует

внешнего портрета героя, перед нами его точнейший

психологический портрет. Мы видим перед собой мо-

рально расплывшегося человека, жалко хватающего-

ся за какую-то древнюю статуэтку. Когда кончаются

внутренние ценности, хватаются за ценности внешние.

Это не от любви к искусству, как тщетно пытается

убедить всех, и себя самого в том числе, герой, а вер-

нее, антигерой романа. Это от любви к себе, которая

268

1 сегда есть признак комплекса неполноценности. Лю-

бовь к себе, доходящая до трагикомической или до

трагической пародии. Подлинная ценность каменной

зверюги уже не интересует владельца, и он готов пре-

дать даже свою веру в ее подлинность, лишь бы не

упасть в глазах какого-нибудь другого сноба, лишь

бы возвыситься в насмешливых глазах своих детей.

Роман Натали Саррот — причудливое современное

ответвление старинной тургеневской темы «отцов и

детей». Писательница как бы избегает прямой соци-

альности, но ее проникновение внутрь крепости сно-