Завтрашний ветер

— Слишком много доказательств этому, — вздох-

нул Сабатье.

— Но ведь есть и другие доказательства, — не

сдавался я.

— Их не так много, как хотелось бы... Но вы пра-

вы, они все-таки есть, — и Сабатье вдруг пере-

менился, зажегся. — Я радовался вчера результа-

там выборов от всей души. Я всегда себя чувство-

вал левым, таким меня сделала моя биография.

Отец был кузнецом в Оверни. С двенадцати лет я

работал в типографии: мыл машины, подметал полы,

был наборщиком. В своем последнем романе я это

описал. Я вырос в рабочей среде, где социалистиче-

ская ориентация естественна. В 43-м году немцы

хотели увезти в Германию, но я бежал и вступил в

группу Сопротивления. Честно скажу, я не приспо-

соблен для того, чтобы воевать, и во время войны

чувствовал себя иногда Пьером Безуховым на Бо-

родинском поле. А когда я увидел в этой роли Бон-

дарчука, то сказал себе: это я в молодости.

— Верите ли вы, что человечество может услы-

шать голос поэта, восстающего против социальной

несправедливости?

— О, если я в чем-то уверен, так это в силе че-

ловеческого голоса! Роль поэта — это роль такого

голоса, который должен быть услышан всеми людь-

ми. Так было, начиная с Орфея. Я не считаю, что

274

одни люди должны считаться маленькими, а дру-

гие — большими. Это мое чисто писательское и по-

литическое убеждение.

Распрощавшись с Робером Сабатье и шагая по

парижским улицам под шумящими каштанами, вы-

бросившими в воздух свои накопленные за зиму в

почках белоснежные цветы, и небольшими, но тоже

честно зеленеющими кустами, я вспомнил слова На-

1 ал и Саррот: «Необязательно любить только боль-

шие деревья».

За три недели, проведенные в майском Париже,

я не изменил своей привычке бегать 4—5 километров

каждое утро. В районе, где я жил, к сожалению, не

было больших парков. Надев свои кеды с еще при-

липшей к ним переделкинской землей, я бегал по

кладбищу Пер-Лашез до его открытия для посети-

телей, и надеюсь, что всепонимающие могилы не

обиделись на меня.

Но я поневоле усмирял себя, замирая то перед

Стеной коммунаров, то перед памятником жертвам

фашизма, то перед неожиданно выныривающей из

листвы головой Лнри Барбюса.

Здесь лежат знаменитые своими творчеством и

подвигами люди и незнаменитые, но все они — лю-

ди: все их сбывшиеся и несбывшиеся надежды не-

отделимы от наших надежд. Кто может взять на се-

бя право искусственно разделять людей на малень-

ких и больших?

«Необязательно любить только большие деревья».

Во имя любви ко всему живому, будь оно боль-

шое или маленькое, и должны работать мы, писа-

и'.ш, поднимая свой голос Орфеев атомного века

против любой социальной несправедливости и против

призрака ядерной катастрофы, грозящей уничтожить

|се — и маленькое, и большое. Вопрос «С кем вы,

мастера культуры?» вечен, как сама культура.

А кто мы сами — маленькие или большие? Не

надо тратить время на такие маленькие мысли. Ес-

ли не всем нам суждено быть большими деревья-

ми, то и маленькие честные растения дают людям

СВОЙ кислород и составляют своим дыханием ту

атмосферу, без которой невозможна жизнь. И кто-

нибудь когда-нибудь оценит нас за эту честность,

Ибо «необязательно любить только большие деревья».

6

Я ХОТЕЛ БЫ...

Я хотел бы

родиться

во всех странах,

чтоб земля, как арбуз,

свою тайну

сама для меня разломила,

всеми рыбами быть

во всех океанах

и собаками всеми

на улицах мира.

Не хочу я склоняться

ни перед какими богами,

не хочу я играть

в православного хиппи,

но хотел бы нырнуть

глубоко-глубоко на Байкале,

ну а вынырнуть,

фыркая,

на Миссисипи.

Я хотел бы

в моей ненаглядной проклятой вселенной

быть репейником сирым —

не то что холеным левкоем,

божьей тварью любой,

хоть последней паршивой гиеной,

но тираном — ни в коем

и кошкой тирана — ни в коем.

276

И хотел бы я быть

человеком в любой ипостаси:

хоть под пыткой в тюрьме гватемальской,

хоть бездомным в трущобах Гонконга,

хоть скелетом живым в Бангладеше,

хоть нищим юродивым в Лхасе,

хоть в Кейптауне негром,

но не в ипостаси подонка.

Я хотел бы лежать

под ножами всех, в мире хирургов,

быть горбатым, слепым,

испытать все болезни, все раны, уродства,

быть обрубком войны,

подбирателем грязных окурков —

лишь бы внутрь не пролез

подловатый микроб превосходства.

Не в элите хотел бы я быть,

но, конечно, не в стаде трусливых,

не в овчарках при стаде,

не в пастырях,

стаду угодных,

и хотел бы я счастья,

но лишь не за счет несчастливых,

и хотел бы свободы,

но лишь не за счет несвободных.

Я хотел бы любить

всех на свете женщин,

и хотел бы я женщиной быть —

хоть однажды...

Мать-природа,

мужчина тобой приуменьшен.

Почему материнства

мужчине не дашь ты?

Если б торкнулось в нем,

там, под сердцем,

дитя беспричинно,

то, наверно, жесток

так бы не был мужчина.

Всенасущным хотел бы я быть —

ну, хоть чашкою риса

в руках у вьетнамки наплаканной,

коть головкою лука

в тюремной бурде на Гаити,

277

хоть дешевым вином

в траттории рабочей неапольской

и хоть крошечным тюбиком сыра

на лунной орбите:

пусть бы съели меня,

пусть бы выпили —

лишь бы польза была

в моей гибели.

Я хотел бы всевременным быть,

всю историю так огорошив,

чтоб она обалдела,

как я с ней нахальствую:

распилить пугачевскую клетку

в Россию проникшим Гаврошсм,

привезти Нефертити