Зазимок

– Да, точно… Ай, не надо, я окурок… не так курить, как затянуться… Я и сам думал, что до ноября дотяну, думал, выдержу, но… мне об этом трудно рассказать, а тебе – представить… Он, Ося, стал таким капризным. Всё и ворчит: это не так, то плохо, так не по-его… Ладно, ворчи, причина бы была. Иногда даже наорать на него хочется… Почему у тебя свет горит? Почему громко топаешь? Книгу шумно листаю… Ветер ломанёт в окна – я виноват. Дверь сквозняком оттянет – я не закрыл, вечно всё, мол, нараспашку. Умом я понимаю… Но одно дело говорить здесь, за столом, другое – жить с ним… Да-а, что об этом… Деньги вдруг начал прятать, не было такого раньше, пенсию получит, засунет куда-нибудь, в какую-нибудь щель, а после и забудет… Мол, трачу много, разоряю… Куда они ему, зачем? Тут нынче воробьи его достали, за наличником скребутся – взял удилище, пугал их с час, наверное, не меньше…

– Да старческое это… Положить ещё грибов?

– Нет, хватит, сам если будешь… Раздражает… я – его, он – меня. Понимаешь? Добра друг к другу не накопилось. Тут только, может быть, с большой любовью… Впервые я так близко со старостью… Сушиху попросил, поухаживает. Она, правда, сама едва ноги передвигает, в скобу согнулась. Ей сколько уж? Лет девяносто?

– Да, где-то так.

– А ум в порядке, глаза ясные… Люблю я очень бабу Дусю.

– Редкой души, конечно, женщина.

– Она и до меня к нему ходила, то подметёт в избе, то суп сварит… Не это… Меня и раньше на неделю, не больше, хватало, а тут уж месяц почти с ним… Боюсь, боюсь сорваться, сорвусь – потом каяться, проклинать себя… надоело… А если что, ты же бывать там будешь, и телеграмму сразу отбивай… Да что я это, что за паника, успею, ничего, пожалуй, не случится… Он ещё крепкий, сердце здорове…

– Телеграмма – не проблема. Почти каждый день через Каменск проезжаю, забежать нетрудно. Только тебе вот, наверное, потерпеть бы… хотя моё дело десятое.

– Да ничего. Он, может, и внимания не обратит, он, по-моему, даже не понял, что я уехал… Для меня неделя, а для него и время, может, встало… А мне обязательно надо переключиться, потом будет легче. Когда долго его не вижу, кажется, что люблю: отец, отец, только хорошее о нём вспоминаю, – приехал, посмотрел… как два кобеля… сдерживаю себя, чтобы не лаяться. Хоть этому научился… Глупо ведь. Ну что, ещё по маленькой?

– Давай.

– И странно, никаких обид, чтобы на всю жизнь, чтобы так вот повлияли… были, но прошли… и сейчас… ерунда такая… Кто, отчим мариновал или Таня?

– Да уж! Батя – не помню, чтобы он когда-нибудь грибами занимался, не собирал и не солил… Сам. Вёдер пять привёз… По тракту едешь, остановишься, где они есть, десять минут – и накидал. Смотри, могу, если понравились, добавить.

– Нет, нет, не надо, это я так… спасибо. А то в самолёте – как паста из авторучки…

– С собой возьми.

– Да нет, ты что, куда я их, я же приеду… Да, вот, помню, то ли во втором классе, то ли в третьем ещё учились, накатило на меня что-то, я уж тебе рассказывал, наверное, стал смерти бояться, прямо чума какая-то, знаешь, так, будто с рождения ещё помнил, что такое То, откуда вышел и куда когда-нибудь вернусь, помнил и был спокоен – не пугало Оно меня. Видимо, не такое Оно и страшное, а потом забыл вдруг будто напрочь, начал вспоминать, как сон, и не могу никак вспомнить, ускользает, но представляется, ускользая, что-то жуткое… Как подумаю, что никого – ни мамы, ни отца, ни брата, ни сестры, ни меня самого – никого когда-нибудь не станет, а дом, поляна, ельник, лето, зима, облака останутся, ну всё, хоть Лазаря пой. И даже с Николаем поговорить не осмелюсь. Казалось, спрошу я у брата, а он мне такую тайну откроет, которую лучше и не узнавать заново, если уж в предчувствиях такая жуть. Всё и ходил, присматривался, желая выведать: помнит брат или забыл, как я забыл… Да, смешно, открыл я вчера мамину книгу, которую сёстры ей когда-то привезли, а там, давно похоже, карандашом кто-то подчеркнул: «И передают книгу тому, кто читать не умеет, и говорят: „прочитай её“; и тот отвечает: „я не умею читать“». Сушиха, наверно, смотрела… Так вот, а однажды отец, мама и брат с сестрой ушли в кино, а меня дома оставили, провинился в чём-то, что ли, так я такого в голове наскрёб, так себя распалил, что дома сидеть мне сделалось невмоготу, убежал в сеновал и зарылся в сене. Выл, выл – горе такое: умерли все и сам помер, – выл и уснул, наревевшись. Нашли меня часов в двенадцать или около, это в зимнюю-то, морозную ночь, и отец – без исповеди с моей стороны, со своей без разборок – так мне всыпал, что я и про смерть и про мир иной надолго забыл думать. Да, ну и что?.. мелочи… задницей только и помню, а не сердцем… Можно позвонить Рыжей, у неё всегда есть что выпить, котлекти у неё всегда имеются, а теперь, может быть, и стерлядка найдётся, а то и нельма строганиной… а?

– Не надо, ну её, Рыжую эту.