Зазимок

– Майор твой не только импотент – «только без этого», «только без этого», – но и кретин ещё отменный, а то, что ты у него так любовно протираешь после мебели, и не тумбочка, у тумбочки больше ёмкость, и не голова вовсе, а колодка для фуражки, а ты, цаца такая, не хочешь, чтобы на ней ещё и рога выросли! И пусть бы выросли, и пусть бы, полотенце кухонное на них вешала бы. Или пряжу бы с них скручивала! И удобно и… честное слово, не встречал ещё дурнее. И подполковником он, не мечтай, уж никогда не станет, хоть всех подполковников в армии разжалуют за блуд, за пьянство или воровство!

И дверь распахнул, вышел и уж захлопнуть дверь хотел – и слышит:

– Женские у меня! Дур-р-рак! Скотина!

– Ух-х-ху-ух.

Хлопнул дверью, сказал сам себе:

– Женские. Же-е-енские, А у меня – мужские… Дура набитая. Нашла повод для пошлости.

Таз алюминиевый с гвоздя сорвался, загремел, наплевав на покой ночной, и заплясал джигу на площадке под свой собственный аккомпанемент, и загородил узкий проход. Пнув, спустил его Иван с лестницы и сам следом. И уже там, на улице, хватил воздуху с душком из септика и слышит – дверь чья-то открылась и из неё два женских голоса, старый и молодой:

– Опять сука эта гривастая кобелей привела! Что ни ночь, то хахаль, что ни хахаль, то сабантуй! И не убьют они её! – здесь дамский, папиросками «Север» или «Прибой» обязанный своей сочностью, баритон.

– Хоть бы догадался кто да на работу ей сообщил! Да разве ж можно так! Ну каждый день, почти что каждый! Прямо житья с ней никакого! – тут драматическое сопрано, поставленное в хоровом кружке.

Вернуться, в рожи плюнуть и сказать, что хахаль у неё один: майор с погонами, – мало им будет этого, тогда добавить, что майор мужик серьёзный и сердитый, как носорог, пьёт только чистый спирт, жрёт только кактусы, а в галифе у него есть потайной карман, а в кармане всегда наготове опасная бритва, которой он в трезвом виде трём подполковникам – танкисту, артиллеристу и войск связи – горло перерезал, а что уж пьяный вытворяет?! Но нет, сильна инерция, и ноги вспять не развернуть.

Перешёл на другую сторону улицы, взглянул на скучную быль голубых окон в тюлевых занавесках за чёрной сетью тополиных веток и крикнул:

– Телевизор выключи, эй, офицерша, программа давно закончилась!

Тень не метнулась, не ожила занавеска, ладони к стеклу не прильнули, хоть и в паху немного больно…

Господи, Господи, как бежит время. Да вот куда?

Город пуст и тёмен, не город, а дремучий лес, в котором, кроме самих деревьев – берёз, сосен, тополей и кедров, – и дома – деревья. Окна, как дупла у бурундуков в зиму, ставнями запечатаны, оставшимися в наследство от купцов-золотопромышленников и мещан елисейских, редко в какую щель, будто из гнилушки, свет просочится, просочится и повиснет на голых кустах черёмухи или рябины – не идёт дальше. Голоса не услышишь. Машина – и та случайная, прошелестит по холодному асфальту, мигнёт неизвестно кому подфарником, намекнув про свой дальнейший путь, и сгинет за поворотом. Только лай собачий, беспрерывный и гулкий, эхо с края на край с ним, с лаем, от земли до неба носится, – словно собачья репетиция собачьей оперы в Большой порожней цистерне началась и продолжается. Иная зловредная собачонка, едва протиснувшись, вылетит из дырки в подворотне, для неё специально, для воробьёв ли, и просверленной, зайдётся в гавканье до кашля, но нечем её прижучить, чтобы успокоить, да и не видать её в потёмках, будь она хоть белая как сахар, чего доброго – угодишь по влюблённым, у которых любовь пока что по танцплощадкам да по лавочкам; нет, нет, не жалко, а опасно, ведь может же, на твою беду, влюблённый оказаться таким – во всю лавочку, а подружку свою на одном мизинце, как птичку-синичку, держит, сама подружка ли как Бобелина… да, да, застрелить или удавить хочется ту собаку, что скалится на тебя и рычит потому только, что не ты её хозяин, лишь хозяин для неё человек, а ты так, зверюга приблудный… застрелить нечем, а удавить попытаешься – ать, ать в темноте руками обхватил, а пальцы не сходятся: шея-то не собачки, а того, с лавочки… о-о-о… извините, закурить не будет, и полетел хабарики по дороге нащупывать… и так сквозь зубы:

Ах, чудеса, чудеса —Вся капель в звонких брызгах,Зачерпни и попей,Ах, капель, ах, капель!