Зазвездный зов. Стихотворения и поэмы

«Машина тишины» – это «первая манера» Ширмана. Не зная имени автора стихов, угадать его невозможно, а вот время и место написания – запросто: Москва или крупный город Центральной России, но не Киев, не Петроград, не Одесса и не Сибирь; конец 1910-х и первая половина 1920-х годов. Причина узнаваемости – заметное влияние имажинизма и экспрессионизма, характерное именно для поэтов этого региона, связанных с Сопо, а не, скажем, с Пролеткультом. «Расплавлены устои жизни прежней», включая классический стих, свободное владение которым «после Брюсова и Блока» перестало быть привилегий избранных. Характерные черты поэтического языка эпохи: разрушение традиционных метров и форм стиха, составные, неточные и разноударные рифмы, вольное обращение с ударениями, просторечие, урбанистические реалии, нарочито парадоксальные образы, как будто специально затемняющие содержание, отсутствие запретных тем и словечки «на грани фола». Всё это есть в «первоё манере» Ширмана, хотя он не пытался выставить себя «циником, прицепившим к заднице фонарь» и уж тем более не покушался на луну из окошка.

«Машина тишины» производит впечатление записной тетради любящего поэзию гимназиста старших классов или студента, который, еще не овладев как следует русским стихом, начитался сначала Надсона, потом Бурлюка, Шершеневича и Есенина и попытался создать на основе прочитанного нечто свое в соответствии с «духом времени» – поэтическим, а не политическим. «Классик» Брюсов тоже пытался подстроиться под общий тон Сопо, подражая им и сочиняя, например, такое:

Фонарей отрубленные головы На шестах безжизненно свисли, Лишь кое-где оконницы голые Светами сумрак прогрызли.

Но даже в его поздней, экспериментальной поэзии все-таки доминировало иное.

«Машина тишины» – книга ученическая и неровная – существенно выиграла бы, будь она в несколько раз меньше по объему. Внимательно дочитать ее до конца требует немалых усилий (как сейчас выражаются в интернете, «слишком многа букафф»). Многие стихи производят впечатление косноязычия, но это не «высокое косноязычие» поэта, не «угловатость и нарочитая неловкость стиха», которую Тынянов находил у Ходасевича, даже не брюсовское насилие над собой во имя «духа времени», а просто следствие недостаточного – пока – умения. В том числе умения решать сложные литературные задачи, на которые замахнулся автор, он же внимательный читатель чужих стихов, следы которых легко опознать в его собственных опытах:

Ковшами строф души не вычерпать, Не выплеснуть кнутами слов. Страницы снегом занесло. А звезд на тыне синевы – черепа… Дома в очках зажженных окон

Вращают желтые белки. Желудок комнаты жестоко Варит кислятину тоски... Ночь калошами облак раздавит Надоевший окурок луны…

Если бы Ширман остался только автором «Машины тишины», его вряд ли стоило бы переиздавать, разве что отобрав лучшие стихи из «тысячи тонн словесной руды» для антологии. Несмотря на недостатки, книга заслуживает внимания, потому что в ней слышен собственный голос поэта, коего у многих его современников не нашлось.

Раев тьма под мышкой бога. На челе его широком Столько нет еще морщин. С каждым создал он пророком Рай особый… Раев много. Только ад – у всех один.

Это стихотворение появилось еще в 1918 г. в «Жизни и творчестве русской молодежи»; из помещенных в журнале Ширман позднее перепечатал только два.

Далеко не все образы Ширмана удачны, но в них есть несомненная смелость, выходящая за пределы общепринятого, а порой и вкуса («звезд тысячелетний сифилис»). Уже в первой книге видно особое влияние двух наук – физиологии (прежде всего гинекологии – врачебная специальность автора) и астрономии. Звездное небо над головой, зачатие и рождение в человеческом мире – вот что волнует его и будоражит воображение, причем всерьез, без всякого цинизма:

И сжались от испуга крепче, И он почувствовал впервые, Что в бедрах змий встает и шепчет Бесстыдства истины живые.

За это ему можно простить многие «погрешности против вкуса» и двусмысленности, особенно заметные в стихах о… Ленине: «Чьих глаз до слез он не изранил, тому он сердце отрубил»; «Оттого, что на свете всех безумней был ты». Никакой «советской» конъюнктуры в них, но и в антологии о Вожде их, насколько я знаю, никогда не включали.