Зазвездный зов. Стихотворения и поэмы

В белом халате профессор любезный Гордо показывал мне препараты. Белые залы, как белые бездны, Странным сокровищем были богаты. Брюсов, Бернштейн, Комаров и Анучин Глыбами пепла лежали в тарелках, Серые змеи лукавых излучин Тихих, глубоких, неровных и мелких.

<…> Солнце смеялось на крыше соседней, Мозг мой змеею свернулся и грелся. Шепотом мне говорил собеседник: Ленина мозг да еще бы Уэллса.

То, что сегодня кажется жутковатой фантасмагорией, первым читателям было привычно и понятно. Известно, что после смерти Ленина был создан Институт мозга, призванный не только изучать деятельность человеческого мозга, но и сохранить мозг вождя до того времени, когда люди научатся побеждать смерть физическим путем. Идея физического воскрешения мертвых владела Николаем Федоровым, известную дань подобным теориям отдали Циолковский и Чижевский, а с начала 1920-х в разных странах велись широкомасштабные исследования по предотвращению старения (вспомним хотя бы «Собачье сердце» врача Булгакова), имевшие конечной – пусть и утопической – целью физическое бессмертие организма. Григорию Яковлевичу подобная тематика была близка и как поэту, и как врачу.

Цензура еще не «делала стойку» на каждое упоминание Ленина в неполитическом контексте, хотя Обрадович отрицательно отозвался о строке «Месяц лысый, словно Ленин», заметив, что она «не увеличивает художественную ценность творчества Ширмана». Хорошо, что никто из бдительных не отреагировал на концовку стихотворения «Яд» в «Карусели Зодиака» о… сифилисе:

И величайший сын планеты

Его конца не избежал.

О ком это? В контексте слухов тех лет, особенно циркулировавших во врачебной среде, ответ напрашивается сам собой.

«Ширман специализировался на сонетах, он пишет их много, с большой развязностью и самоуверенностью. Безвкусица и неблагозвучия – их отличительные черты». В первом критик прав: Георгий Яковлевич был несомненным метроманом. Оговорюсь, что не вкладываю в это слово уничижительного смысла – писание стихов было для него душевной потребностью, а как литературно честолюбивый человек он относился к поэзии со всей серьезностью. Подобно графу Хвостову, он «любил писать стихи и отдавать в печать». Что в этом худого?! Поэт должен любить писать стихи (не ненавидеть же) и отправлять их в печать (не в корзину же). Принято ехидничать над словами Боборыкина о том, что он писал «много, быстро, хорошо». Ширман писал много и быстро, в чем сам признавался («…Молюсь я каждый день молитвою в четырнадцать поклонов») и над чем даже иронизировал («Беда, я беспощадно плодовит. Решила муза все побить рекорды»). Дальше – судить читателям.

Читатели были разные. Якубовский закончил свой отзыв язвительно и зло: «Плодовитость поэта могла бы стать общественным бедствием, если бы он смог в себе развить вкус и заняться делами “пресной” земли, чего трудно ожидать от демонической натуры, витающей в пространстве между домом Герцена и междупланетными сферами»^*. Зато товарищ по Союзу поэтов и близкий друг не только в литературе, но и в жизни Николай Минаев (ему посвящена книга «Созвездие змеи») подарил Григорию Яковлевичу в том же 1926 г. свой единственный вышедший сборник «Прохлада» со следующим инскриптом – неудивительно, что в форме сонета:

Нам пели Музы, другом был Эрот, Сердца и звезды падали пред нами; Мы украшали землю именами И нищими стучались у ворот. Мы утверждали всё наоборот, Смущали дев несбыточными снами, И старцев леденили временами Дыханием арктических широт.

В томительные дни себя порадуй Высокою лирической прохладой; Ты знаешь, друг, по-прежнему жесток, Горжусь я тем, что бережно направил Из хаоса твой буйственный поток В гранитное русло сонетных правил.^*

(Вот, кстати, и возможная разгадка обращения Ширмана к форме сонета в 1925 г.). По количеству посвящений среди «литературных» адресатов Григория Яковлевича Минаев, иногда названный только инициалами «Н.М.», занимает первое место. Более того, некоторые стихотворения Ширмана кажутся написанными в соревновании с другом: например, «Антоний» из «Карусели зодиака» очень напоминает минаевского «Мария», а указанная под ним дата – редкость для его стихов 1920-х годов – может фиксировать их поэтическое состязание. Впрочем, последнее – не более чем догадка.