Здесь, в темноте

– Здесь есть компрессор, если вы хотите, чтобы ваш туман был на уровне «Призрака оперы», – говорит он. – И еще есть дымовая машина, но, честно говоря, она больше для ночных клубов.

– Это мы можем пропустить, – соглашаюсь я. – В электронном письме вы упомянули, что у вас есть новый аппарат для создания густого тумана?

– О, да! – говорит он. – Мы возимся с ним уже несколько месяцев, и я почти одержим этим. Он не так уж сильно отличается от обычного тумана, но ощущается на коже гуще, тяжелее и влажнее. Прямо сейчас он слишком сильно рассеивается на открытом пространстве, но в конце концов мы добьемся правильной консистенции. В боковой комнате. Туда.

Он ведет меня тем же путем, каким я вошла, через дверь в маленькую комнату, где стоит единственный стол, на котором лежит компактное серое приспособление с коротким шлангом, снаружи покрытое каменистым пластиком. Чарли включает его, и сначала он только жужжит, но вскоре туман расползается вокруг, не мучнисто-серый, а блестящий, эффектно-белый, как выбеленная кость. Я смотрю на улыбающегося Чарли, но через несколько секунд его окутывает туман. Его белозубая улыбка исчезает первой.

Я смотрю, как исчезают мои пальцы и руки. Затем расплывается даже мое предплечье. Дыхание становится быстрым, неглубоким. Чтобы успокоиться, я подношу ладонь к лицу.

– Это твои пальцы, – шепчу я. – Это твоя рука.

Но я чувствую, как струйки тумана проникают в мой нос и горло с каждым судорожным вдохом, наполняя меня, выбеливая изнутри. Часть меня хочет этого. Исчезновения. Небытия. Хочет этого так сильно, что, если я немедленно не выйду из комнаты, это желание может никогда не закончиться.

Я не вижу двери, но, спотыкаясь, бреду туда, где она может быть, и шиплю, скребя костяшками пальцев по шлакоблоку, ощупывая стены в поисках ручки, пока кто-то не хватает меня.

– Эй, – говорит Чарли. – Эй! – Он продолжает обнимать меня одной рукой, пока выключает машину. Затем он наполовину тянет, наполовину тащит меня несколько шагов в коридор, где я резко сажусь с унизительным «Уф-ф» и остаюсь сидеть, склонив голову, обхватив руками колени.

– Простите, – говорю я. – Воздух. Я не могла…

– Все в порядке, – говорит он, опускаясь на колени рядом со мной. – Сейчас можете дышать?

Я киваю.

– Не знаю, что случилось, – суетится он. – Возможно, Даррен что-то напутал с формулой и не сказал мне. На самом деле это даже безопаснее, чем настоящий туман. Должен быть безопаснее. У вас аллергия? Или астма? У вас отекло горло? Один из наших парней, Джоэл, раньше работал врачом «скорой помощи». Я могу позвать его.

– Нет. Я в порядке. Правда. – Или нет. Но врач «скорой помощи» ничего не сможет исправить.

– Ладно, – говорит он. Он достает из кармана бандану и вытирает лоб. – Видимо, тут ваш милый, дружелюбный очерк превращается в какое-то разоблачение?

– Типа: «Специалист по практическим эффектам пытался задушить критика»? – Тогда он улыбается и, чертовы зеркальные нейроны, я улыбаюсь в ответ. – Готовы к формальному интервью? – спрашиваю я.

– Если вы сами готовы.

– Конечно, – говорю я, разворачиваясь и поднимаясь, чтобы встать. – Но погодных явлений с меня достаточно. Может, здесь поблизости есть какое-нибудь кафе? Или тихий бар?

– Прямо через дорогу есть местечко, которое обычно пустует в это время.

Мы входим в некое обитое красным бархатом ночное заведение, которое, должно быть, выглядит шикарно в два часа ночи, но глубоко угнетающе двенадцать часов спустя. В баре я беру апельсиновый сок для Чарли и водку с тоником для себя. Обычно я не пью так рано, но я говорю себе, что сахар в тонике поможет моей нервной системе восстановиться. Я почти верю самой себе.

Мы устраиваемся на банкетке цвета засохшей крови. Я ставлю свой диктофон на покрытый пылью стол, включаю его и спрашиваю его, как он увлекся театральными эффектами (двойная специальность – драматургия и инженерное дело), какой его продукт пользуется наибольшим спросом (снежная люлька с механическим приводом) и о трудностях создания зимних сказок в помещении. К тому времени, как я допиваю второй бокал, а он описывает ошеломляющее фиаско во время школьной постановки «Когда мы, мертвые, пробуждаемся»[17], я понимаю, что почти получаю удовольствие. В конце интервью я пожимаю ему руку, не вздрогнув, чувствуя силу его пожатия, мозолистые пальцы. И я на мгновение задумываюсь, каково это – быть настоящим человеком, по-настоящему жить в своем теле.

– Хорошо, – говорю я, убирая диктофон в сумку. – Я расшифрую интервью перед сегодняшним представлением. Спасибо.

– На что идете?

– «Белая болезнь».

– Да ладно! Обожаю Чапека.

– Серьезно? – Я делаю мысленную заметку перестать недооценивать театральные вкусы тех, кого я встречаю.

– Да, серьезно. «R.U.R.»[18] – первое представление, над которым я работал в колледже. Слушайте, у вас случайно нет лишнего билета? – интересуется он.

– Только мой, – говорю я. Но затем слышу, как добавляю: – Если вы действительно хотите, я могу написать пресс-агенту и попросить еще один для вас.

– О, да! Определенно. Но только если это не доставит особых хлопот.