Здесь, в темноте

Я осмеливаюсь на это только в течение ежеквартальных пятидесяти минут на ее чрезвычайно удобном диване. Зачем вообще на это осмеливаться? Потому что я скучаю по актерству, по настоящему актерству, как выжженная лужайка скучает по дождю, как ребенок скучает по груди матери. И еще потому, что она выписывает рецепты.

В утро вторника, после долгой ночи, проведенной за обсуждением правок в статье о погодных эффектах, которую я первым делом отправила в понедельник, я захожу в фойе в два раза больше моей студии и скольжу по мраморному полу. Я отмечаюсь у швейцара, пуговицы его пальто блестят, как медная дверная ручка, которую он снова отполирует, как только я войду. В приемной я шепчу свое имя секретарше и, устроившись поудобнее, принимаюсь листать глянцевый журнал. В этот момент из внутренней двери появляется женщина в пальто цвета яйца малиновки и спешит мимо меня. Рот прищурен, конечности напряжены, она моргает, чтобы не расплакаться. Доктор Барлоу, опять поскупилась на рецептик.

Услышав свое имя, я вхожу в ту же дверь и шаркающей походкой иду по короткому, устланному ковром коридору в ее кабинет, осторожно снимаю пальто и устраиваюсь на бежевом кожаном диване, мягком и глянцевом, как бриошь. Только после этого я устанавливаю краткий зрительный контакт и вяло улыбаюсь. Доктор Барлоу приглаживает волосы, поправляет очки на цепочке из бисера и улыбается в ответ. Шарф – ярко-желтый, почти того же оттенка, что и полицейская лента, – свободно лежит на ее плечах и спускается по груди.

– Как у тебя дела, Вивиан? – спрашивает она своим хриплым голосом, карандаш зависает над блокнотом.

– Хорошо… наверное, – говорю я, отводя взгляд. Мне нравится начинать с застенчивости, определенной сдержанности, затем постепенно увеличивать зрительный контакт и разжимать руки и ноги, пока она не поверит, что мы установили взаимопонимание. Это прекрасный мутуализм[19]. Она получает удовлетворение от того, что установила терапевтическую связь с замкнутым пациентом. Я получаю пузырек. И если повезет, что-нибудь еще – частичку ощущения, каково это – растворяться в роли, задаваться вопросом, вернусь ли я когда-нибудь.

Я еще глубже погружаюсь в диван и начинаю с урезанного ритма, делая свой голос мягче и выше, позволяя ему подниматься в конце большинства фраз.

– С работой все в порядке. Наверное. Я стала лучше питаться, – говорю я. – Может, не три раза в день. Не каждый день. Но я не работаю во время ланча, как мы договаривались. Сократила потребление кофе. – Я делаю паузу, ожидая, заглотит ли она наживку.

– Правда? – спрашивает она. – И почему же?

– Я плохо сплю, – говорю я. Что неправда. Таблетки, которые дала мне Жюстин, заставляют мир отступить за считаные минуты. Забвение по требованию. Но в том-то и дело, что это привилегия. Человек так быстро к ним привыкает. Поэтому я хочу большего. В пузырьке с моим именем и минимум три повторения.

– Ты не можешь заснуть или постоянно просыпаешься?

– И то и другое. Наверное? – Я поднимаю на нее глаза, всего на мгновение, затем они снова опускаются к моим коленям, хореографическая последовательность настроена на внутренний счет восемь.

– И мне снятся кошмары. – Это, по крайней мере, правда.

Хотя таблетки обеспечивают мне такой крепкий сон, что я обычно не помню детали.

– Какой-нибудь конкретный кошмар? – Она подается вперед, теперь в ее голосе слышится мурлыканье, как у кошки перед прыжком.

– Это больше похоже на фотографию. Лицо. – Вранье.

– Ты знаешь, чье это лицо?

– Вроде того? Я имею в виду, я его не знаю, но… – Я замолкаю и даю ей увидеть, как мой взгляд устремляется к коробке с салфетками на подставке возле дивана, хотя я не тянусь к ней. Пока нет. Следующие слова я преподношу как милость, подарок, украшенный оборками из лент: – Я нашла тело.

– Тело? – спрашивает она, наклоняя ко мне голову и туловище. – Ты имеешь в виду мертвое тело, Вивиан?

– Да, – говорю я. Она наслаждается процессом, и я тоже наслаждаюсь, купаясь в полноте ее внимания. – Это случилось неделю назад или около того. Я собиралась на ланч и срезала путь через парк возле своего дома, а он был под деревом. – Я прерывисто вдыхаю, поднося руки к лицу. У меня дрожат губы. Не слишком ли сильно?

Доктор Барлоу, похоже, так не думает.

– Не торопись, – говорит она. Ее голос спокоен, как горное озеро без ряби, но она подалась на краешек стула. – Вероятно, об этом больно вспоминать.

– А должно? – спрашиваю я. Я держу паузу столько, сколько осмеливаюсь, затем даю ей увидеть, что успокаиваюсь. – У него была передозировка. Так сказали в полиции. Мне пришлось пойти в участок. У меня сняли отпечатки пальцев. Я не знала этого человека, я просто нашла его. Но я чувствую…

– Да? – говорит доктор Барлоу.