Здесь, в темноте

– Я чувствую себя… не знаю… каким-то образом виноватой? Как будто я должна была что-то сделать. Несмотря на то, что он был мертв за несколько часов до того, как я там оказалась. Как будто я могла спасти ее. – Я не знала, что скажу «ее» до того, как произнесла это. И это заставляет меня на мгновение выйти из роли, потому что я не уверена, был ли этот слог подлинной оплошностью или блестящей импровизацией. В любом случае я знаю, что доктор Барлоу не оставит ошибку без внимания.

– Ее? – спрашивает она, и… О, по этому озеру теперь идет рябь. – Ты же вроде нашла мужчину?

– Да, – киваю я. – Извините. Его. Я имела в виду «его». – И теперь я тянусь за салфеткой, удерживаю ее перед лицом, словно вуаль.

– Но ты сказала «ее», – настаивает она. – Интересная подмена, ты так не думаешь?

– Разве? – картинно удивляюсь я. – Не уверена. – Но я уверена. И следующей части не избежать. Так что я позволила персонажу, этой грустной и пресмыкающейся версии себя, какой я была раньше, говорить дальше. – Может быть, я думала о своей матери? Мне всегда казалось, что если бы я была там…

– Посмотри на меня, Вивиан, – говорит доктор Барлоу. Я качаю головой. – Пожалуйста, – просит она.

Я поднимаю на нее свои влажные глаза. И вот наступает момент, на который я надеюсь, когда я настолько вжилась в роль, что могу доверять словам и вихрю их действия. Я внутри и снаружи одновременно. Наблюдаю за собой с высоты, когда наворачиваются слезы. Удовольствие на грани эротики, почти невыносимое.

– Из того, что ты рассказывала о своей матери и об этом человеке в парке, ты ничего не могла сделать ни в том, ни в другом случае. Лопнувший аппендикс, передозировка – ты не можешь нести за это ответственность. Ты можешь скорбеть об этих потерях, но ты не можешь брать на себя ответственность за них, ясно?

– Это просто… – И слезы льются быстрее, стекая по обеим щекам, а предложение не закончено. Я прерывисто вдыхаю. – Ладно, – говорю я, и это слово звучит как причитание. – Вы правы.

– Ты сердишься на меня, Вивиан?

– Нет-нет, – говорю я с искренним удивлением. – Конечно нет. С чего бы мне злиться?

– Потому что я попросила тебя лучше заботиться о себе, обедать даже в те дни, когда ты пишешь. Если бы ты не согласилась попробовать, ты бы не оказалась в парке.

Даже так глубоко войдя в роль, я вынуждена подавить улыбку. Психиатры, всегда переключают внимание на себя.

– Нет, – говорю я. – Я не сержусь.

– Ну, я бы поняла, если бы…

– Нет, – перебиваю я, вытирая слезы. – Вовсе нет. Я думаю, вы действительно помогаете мне. Я стала лучше есть и теперь хочу лучше спать. Но с этими снами… Я не могу… Я не… – Тут я замолкаю, но ее сжатые губы дают понять, что я должна продолжить. – Разве вы не можете выписать мне что-нибудь? Чтобы я спала крепче? Не навсегда. Просто до тех пор, пока шок от обнаружения тела не пройдет и я не перестану бояться.

– Ты имеешь в виду снотворное?

– Наверное? – Я позволяю своему голосу дрожать, пока он практически не становится вибрато.

Доктор Барлоу берет папку с бокового столика, в которой хранится моя карта. Она переворачивает страницы и хмурится. Плохой знак.

– Мне жаль, Вивиан, – говорит она. – Но я не думаю, что смогу. Снотворное противопоказано всем, кто перенес серьезный депрессивный эпизод.

– Но я была в порядке десять лет, – умоляю я, широко раскрыв глаза. – Даже больше.

– Правда? – спрашивает она. – Да, ты выживаешь, но, судя по тому, что ты мне рассказываешь, и по тому, что я считаю периодическим отсутствием аффектации, я бы сказала, что депрессия остается, как бы хорошо ты ее ни маскировала. Прямо сейчас таблетки, представленные на рынке, имеют слишком много побочных эффектов. Ты же не хочешь снова оказаться в лечебнице, не так ли?

Не хочу. Уже не в первый раз задаюсь вопросом, почему я не выбрала врача, который легче выписывал бы рецепты. Но я знаю ответ. Не каждый врач разрешает мне выступать. Не каждый врач ценит мою работоспособность, ценит талант, который я вырезала из себя в своей решимости остаться в живых, какой бы полупустой и ограниченной ни была эта жизнь. Я хочу ее одобрения. Я хочу ее аплодисментов. И в эти странные недели, прошедшие с тех пор, как я встретилась с Дэвидом Адлером, с тех пор, как границы между театром и жизнью стали размываться, я хочу ее таблеток. Которые она мне не дает.

– Неужели нет ничего, что могло бы мне помочь? – спрашиваю я. Персонаж, эта впечатлительная девушка, ускользнула. Сейчас мне ничего не остается, кроме как снова надеть мою повседневную маску и выдержать остаток терапевтического часа.