Здесь, в темноте

Мой опухший глаз затуманивает зрение, я начинаю пролистывать программку за программкой. И вините в этом возможное сотрясение мозга, но только после того, как я перебрала почти всю стопку, я понимаю, что эти программки – для поздней осени и начала зимы. Дэвид брал у меня интервью в начале ноября; фотографии сделаны по крайней мере за месяц до этого. Независимо от того, как я писала об этих шоу, ни одно из них не могло послужить толчком к созданию проекта «Крритик!». Это не улики, а просто памятники моей недоброжелательности.

Поэтому я мысленно возвращаюсь к лету, к тем пустым золотым месяцам после того, как до меня дошла весть о смерти моей тети, – и возникает чувство огромной тяжести, будто сила притяжения удвоилась, вдавливая меня в одеяла, потому что всего через мгновение я знаю, какое шоу нужно искать. Поскольку мой ноутбук все еще мертв, я беру свой блокнот и листаю назад. На некоторых страницах я нахожу свои заметки о шоу, сделанные в конце августа:

Жизнь/Урок, то самое шоу, о котором Дэвид Адлер спрашивал меня в кафе, и еще одно напоминание о том, что я должна была догадаться с самого начала.

Жизнь/Урок вызывает в памяти пятничный вечер в конце лета, вскоре после того, как доставили фотоальбомы моей тети, заставившие меня задуматься о том, почему эти женщины мертвы, а я жива. Но это была одна из тех тихих, позолоченных ночей, который заставляют Нью-Йорк казаться разумным местом для жизни, если человеку вообще нужно жить. Я шла в театр пешком из своей квартиры, остановившись у японского киоска с закусками, чтобы выпить чая с молоком, который потягивала на ходу. Театр находился в бывшей синагоге, и я провела несколько минут перед началом, прислонившись к металлической решетке магазина на другой стороне улицы, наблюдая, как последние лучи солнца отражаются в розовом окне храма, когда мужчины и женщины с блестящими волосами и в джинсах с прямыми штанинами проходят под ним, на мгновение теряя саму себя в жаре и сиянии, почти забывая, что я не создана для тепла.

Когда я вошла в театр, мое настроение омрачилось. Во-первых, там не было никакой сцены, только тридцать или около того стульев, расставленных свободным кругом под зажимными лампами. В билетной кассе мрачная женщина в пончо вместо программки прикрепила мне на грудь бейдж с именем, уничтожив мою анонимность и, возможно, мою блузку. Другая женщина, тоненькая, как деревце, с волосами, заплетенными в косички, стояла за столом, раскладывая овсяное печенье и чашки с подгоревшим кофе с подноса из ротанга.

Другие театралы стояли рядом со мной, болтая или играя со своими телефонами, ожидая, когда погаснет свет. Но свет продолжал гореть. Спустя несколько минут молодой человек со светлой жидкой бородкой и бейджиком, на котором было написано «Клэй», протянул руку и нежно взял меня за запястье. Я дернулась. Он медленно кивнул и сказал спокойным голосом.

– Вам не нравится, когда к вам прикасаются? Все в порядке. Можно и так. Позвольте мне показать вам ваше место.

Он подвел меня к месту в кругу и указал на стул. Когда я заняла его, он сел рядом со мной. Повсюду вокруг нас люди парами опускались на сидения. В нескольких случаях было трудно отличить актеров от зрителей, но обычно какая-нибудь деталь выделяла зрителя: часы, высокие каблуки, прическа поприличнее.

Клэй уставился на меня, не мигая, как смотрят кошки и начинающие терапевты.

– Вивиан, – сказал он. – Могу я называть вас Вивиан?

Наличие бейджа с именем не оставляло мне особого выбора.

– Конечно.

– Хорошо. Я Клэй.

– Господи помилуй, – еле слышно произнесла я.

– О, вы религиозны? Или духовны? Выглядите духовно.

Я полезла в сумку за своим блокнотом, мой фломастер застрял в проволочной спирали.

– Спасибо, Клэй. Очень проницательно. Но скажи мне, когда начинается спектакль?

– Что ж, это и есть спектакль.

Я оглядела пары, некоторые из них сидели напряженно и прямо, некоторые прижались друг к другу, склонив головы, словно в молитве, пространство между их телами образовало церковную арку.

– Серьезно?

– Я как раз собирался все объяснить. После того, как мы немного узнали друг друга.

– И ты чувствуешь, что теперь знаешь меня?

– Пока нет, – сказал он, озабоченно теребя рукой свою окладистую бороду, – но я хочу узнать. Понимаете, идея Жизни/Урока… – Затем его голос изменился – стал более глубоким, лучше отрепетированным. – Мы чувствуем, что истории из реальной жизни людей намного драматичнее всего, что предлагает театр, и театр, который ставит эти истории, становится более реальным и как бы ближе к жизни, какой мы ее проживаем. И это может заставить нас больше думать о нашей собственной жизни. Или, например, относиться друг к другу с большим сочувствием, понимаете? Потому что мы все время блуждаем в своих собственных головах, не обращая внимания ни на кого, не обращая внимания на самих себя. И это действительно плохо. Потому что неисследованная жизнь не стоит того, чтобы жить, верно?

– А исследованная? Сократ покончил жизнь самоубийством.