Здравствуй, комбат!

— Нет, до него не дошло. Полковник наш. И чего фыркает, не понимаю! Сам не может и другим не дает. Но я его слабину знаю, умасливаю. Выстрою к его приходу батальон по струнке, лечу, как бес, руку с отлета к пилотке, вытянусь, вроде балерины на пуантах: «Так и так, во вверенном мне батальоне…» У него и Христос босиком по сердцу — топ, топ. Служака! Из тех, знаешь ли: «Смело мы в бой пойдем за власть Советов…»

— А это плохо?

— Нет, почему же! В свое время», на своем месте. Молодых не понимает.

— А тебе за самоволку благодарность объявлять, что ли?

— При чем тут благодарность? Не обращать внимания, как на мелочь…

Разговор мне не нравился — с экивоками разговор, с двусмысленностями. А на самого Вадима Шершнева я смотрел не без зависти: подтянут, вышколен, форма сидит как влитая, гибок, быстр. Кадровик, только что из училища! А мы, те, что пришли из гражданки, в новой нашей форме выглядели первое время ряжеными, мешковатыми, тюхами-матюхами. И в приказаниях наших маловато было безоговорочности, твердости, того и жди, что за командой «Марш!» будет прибавлено: «Пожалуйста». И внутренне мы терзались, догадывались, что солдаты все замечают и, быть может, посмеиваются над нами втихомолку. Над Вадимом Шершневым не посмеются!

В мае дивизия проводила маневры — она, кстати, так и не закончила их, была срочно отправлена на фронт. В первую же ночь одна из рот заблудилась: связь была плохая, без телефонов и раций, на своих двоих, а ночь лунная, призрачная, с размытым горизонтом и стертыми ориентирами. К закату, заставляя вздрагивать, из-под ног серыми ракетами выносились перепелки, в придорожной посадке исходили свистом соловьи, сиреневыми облаками всплывали в небо холмы Закубанья. Отыскивая пропавшую роту, я часа два бродил среди посевов, а потом вышел к берегу реки, где в садах текла сметаной и одуряюще пахла белая акация, — вот когда впервые стала мне понятна щемящая тоска излюбленной белогвардейцами песни «Белой акации гроздья душистые»! В конце концов, уже проклиная и призрачный лунный свет, и дурманящий запах акаций, а заодно переулки, плетни, собак, я наткнулся на «ставку» Вадима Шершнева. Комбат ужинал у костерка, разведенного прямо в чьем-то саду.

— Ага, попался! — обрадовался он. — Беру в плен по законам военного времени. Что бродишь, изображая привидение?

— Роту потерял. Ищу.

— Плюнь, никуда не денется. Ты посмотри, ночь какая, может, больше такой нам и не выпадет. Не ночь, а опера… Поешь вот, и пойдем.

— Куда?

— Я тут медсанбат разведал. И есть там три или четыре сестрички — гурии для правоверных! Особенно одна… У них там и антисептик найдется, сиречь спирт.

— Нашел чем заниматься!

— А что? «Мертвый в гробе мирно спи, жизнью пользуйся живущий». В раю, брат, из соотечественниц одна Варвара-великомученица, не шибко разгонишься…

— Иди, если охота. Я — нет.

Вернулся он часа через полтора, разбудил меня только для того, чтобы сообщить:

— Я ошибся. Там не гурии, а фурии. Через брезент язвят и лают, в палатку ходу не дают. Языки же у них — можно вместо хирургического инструмента употреблять.

Я ничего не ответил, от усталости было ни глаз, ни губ не разлепить, а капитан, выпустив еще очередь острот, плюхнулся рядом со мной на траву и уже через секунду захрапел. Так я его и оставил на рассвете и снова нос к носу столкнулся с ним лишь в эшелоне. Железнодорожный путь дивизии первоначально лежал через Батайск на Миллерово, но немецкая авиация разнесла Лихую, и наши транспорты повернули на Сталинград. Там мы простояли часа три, с одиннадцати до четырнадцати, и Вадим Шершнев чуть не опоздал к отправлению. Он был пьян совершенно, когда лыка не вяжут и родную мать не признают, но бушевал и отбивался — его насильно втиснули в теплушку. И даже не в командирскую, а в хвост поезда, к зенитчикам.

Перед вечером, проснувшись, но не проспавшись, он, завидя меня, стал кочевряжиться:

— А, начальник эшелона! Дорожный главком! Вопию и рыдаю — виноват, проштрафился…

— Брось паясничать, комбат!

— Эх, капитан, на ступеньку выше залез — и уже поучаешь! А ты мне скажи: куда ты нас везешь? Знаешь? Нет, не знаешь… И никто не знает… Лихая — чик, Миллерово — чик… Потому живи… Баба подвернулась, рюмка — хватай, пока другие не перехватили.

— Спи.

— А я не хочу… Я думаю… Ты, я, они — кто? Временная затычка к бочке… Думаешь, до Берлина дойдем? Я — нет. Ты — тоже нет. А кто дойдет, не знаю… Может, тот еще не^: родился… Давай песни петь: «Догори-горай, моя лучина…»

— Раскиселился, — констатировал адъютант. — А ну, взяли!