Здравствуй, комбат!

Оставшись один, адъютант не переставал размышлять об этом внезапном звонке. Вызывать командира батальона, обороняющего плацдарм, на другой берег? Гм… Что-то он о таких случаях не слыхал и не читал. Иное дело — комиссар: того действительно вызвали сегодня утром на совещание. Но у него и другой круг обязанностей: должен снабжать батальон самой разнообразной информацией, которую по телефону не передашь, живет постоянно под градом вопросов. Ему без этого нельзя, хотя и в бою он со всеми вместе. С комбатом иначе. И к тому же он выпил… Так как сомнения не давали ему покоя, адъютант разбудил связного, который минут двадцать назад сменился и теперь видел первый сон в щели от бомбежек, спросил:

— Из штаба полка на твоей смене звонили?

— Нет.

— Припомни. Может, комбата вызывали?

— Нет.

— Память не заспал?

— Что вы!..

Еще больше встревожившись, адъютант лихорадочно решал: «Что делать? Сообщить в штаб полка? Но если комбат ушел без разрешения, худо будет, совсем худо. Послать вслед порученца? Но что он сможет сделать? Ничего. Вызвать по телефону комиссара? Но разговор станет достоянием связистов». В конце концов он написал записку комиссару, чтобы тот нашел и вернул комбата, — написал, не зная, что комиссару эта записка будет стоить крови. Вручая ее связному, наказал:

— Только лично! Если иначе нельзя будет, проглоти, но никому не показывай. И лети так, словно у тебя под босыми ногами раскаленное железо. Марш!..

Связной сделал все, что мог, но отыскал комиссар# уже в конце дня, когда по Задоныо, споласкивая серой водичкой перелески и накаленные дороги, полились сумерки. В ботинки связного, пока он мыкался между хуторами, натекал песок, ноги горели, словно он в самом деле шел по раскаленному железу, от голода подвело живот. Он надеялся передохнуть, выпросить у какого-нибудь солдата хоть кусок хлеба, но комиссар вручил ему коротенькую записку на листке блокнота и приказал возвращаться. Он с укором взглянул на комиссара, но тот, жилистый, длиннолицый, со впалыми щеками, склонился над планшетом, засовывая блокнот; в спешке это не получалось — мешали карта и книги, и комиссар тихо выругался. И больше ничего.

Все, что последовало за этим, может быть передано в самой сжатой, почти телеграфной форме. События налезали одно на другое, как вагоны во время крушения. Перед закатом немцы атаковали батальон Вадима Шершнева, обрушив основной удар на правый фланг. Это была какая-то мотомехчасть, появилась она внезапно, и положение сразу стало крайне тяжелым. Адъютант, взявший на себя обязанности командира, был в первые же десять минут тяжело ранен осколком мины. Батальон остался без управления, и лишь выдержка командира второй роты, сумевшего вызвать поддержку артиллерии с левого берега, предотвратила полный разгром. Но третья рота была уничтожена почти полностью — полнокровная, хорошо укомплектованная, не побывавшая ни в одном серьезном деле рота. Лишь далеко за полночь удалось собрать десятка три раненых, а убитые, главным образом молодые солдаты в возрасте девятнадцати — двадцати лет, остались до утра лежать на склонах высоты — их некому было убирать и хоронить. Ночь была суховейная, без росы, и живыми казались только звезды и цикады.

В десять часов пятнадцать минут на дороге неподалеку от штаба полка подобрали раненого комиссара батальона. Рана была не смертельной — пуля попала в бок, проломила ребро, не задела важных органов, — но сильно кровоточила, и комиссар то и дело впадал в беспамятство. Он едва мог сообщить, что все случилось в одном из домов хутора Г., куда он пришел в поисках комбата, — тот уже натоптал сюда тропинку, захаживал и прежде, когда батальон стоял на левом берегу Дона. Драма разыгралась без свидетелей: хозяйку, пожилую женщину, дня три назад вывезли в тыл, а ее дочь, статная ясноглазая дивчина, с щемящей проникновенностью певшая «Ой ты, Галю, Галю дорогая», спряталась у соседей. Она убежала, когда, выйдя в чулан за салом для капитана, услышала в доме выстрелы и крик. Комиссар полка и два солдата нашли в пустом доме перевернутый стол, битые тарелки на полу и среди осколков и остатков закуски пистолет Вадима Шершнева. Без кобуры. В одиннадцать часов отыскали его самого — спал на соломе в сарае. Он не мог идти, висел на руках у солдат и бормотал что-то нечленораздельное — был мертвецки пьян.

Я узнал об этом утром от майора Доломанова.

— Слыхал новости? — спросил он.

— Слыхал. По телеграфу «длинное ухо».

— Что думаешь?

— Крепко пощипали. Роту жалко. Но и то хорошо, что не сбили и не утопили в Дону весь батальон.

— Я не о том.

— О чем же?

— О твоем приятеле Вадиме Шершневе.

— Ранен?

— Хуже.

— Убит?

— Хуже.

— Шуточки, — засмеялся я. — Словесный блуд. Хуже не бывает.

— Бывает. Слыхал ты что-нибудь о переселении душ? Вот ты умираешь, а твой дух в свинью втискивают — хватай дерьмо и хрюкай от удовольствия в грязи. Как?

— Противно. Мистика обычно бывает куда поэтичней.