Зелёная земля

У него, у редактора, обычно плохо с глазами:

близорукость, как правило… вечная близорукость:

он умеет увидеть снаряд, но вблизи от снаряда

никогда не заметит бабочки – не говоря уж о смерти.

У него ненадёжная память, он путает цифры:

например, для него герой под номером Сто Пятнадцать -

то же самое, что под номером Два Миллиона Тридцать.

И к тому ж, он считает, что будет гораздо лучше

81 замолчать номера – а то как бы чего не вышло!

82 Вот и всё… но затишья, как правило, не хватает

ни на наш с вами век, ни на чей-нибудь век подольше:

и опять пролетают снаряды у самого сердца -

и опять далеко до ближней оливковой рощи.

Вездесущий божок из местных торгует водкой,

продавая её тайком боязливым солдатам,

чтобы те распевали – с иголочки новые – песни,

и бросались в бой, и в бою, как львы, умирали.

Налетает ветер, хороший северный ветер

и выветривает из памяти жизнь шальную,

а цена ей какая… монетка, минутка, слава,

рюмка водки – за здравие… вот хоть божка из местных!

95 Лишь потом вспоминается: бабочку звали Цезура.

КАРАВАЙ-КАРАВАЙ

1

Ну, здравствуй же, полный резни и возни,

мой город, Великий Не Мой!

такой каравай-каравай, чёрт возьми,

как будто и вправду домой

вернулся – и снова идут колесом,

часы, подминая судьбу…

хотя ведь, казалось, забыл обо всём

и видел всё это в гробу!

Но схватит за горло, но бросит на плац,

на красный булыжный помост -

где всё-как-и-прежде, где смейся-паяц,

где жалок-твой-жребий, где прост

расчёт – на себя, на свою маету

по городу, полному лиц,

держащих забытые фразы во рту -

весь ворох былых небылиц.

Где – за руки взявшись – покружишь ещё,

поводишь ещё хоровод -

пустое пространство обняв горячо,

хватая кого повезёт

за локоть, за горло ли… руки дрожат:

тут высоковольтная связь!

А твой каравай всё растёт на дрожжах -

ворча, клокоча, пузырясь.

2

Так что ж было общего? Да ничего

не вспомнишь, хотя бис трудом.

Сограждане, связанные бечевой -

пучок сельдерея, пардон:

мол, все были братья – и каждый трамвай

роднил, как и Бог не роднит…

Так что ж было общего? Да каравай -

огромный округлый магнит.

Тогда раздавали ещё по куску,

на выбор, на честный делёж,

долины да реки, печаль да тоску,

соблазны да страхи, да ложь -

и, помню, тянуло, как муху на мёд,

как бабочку на огонёк,

вокруг каравая водить хоровод

со всех своих, стало быть, ног -

до юности, зрелости… до сорока

каких-нибудь – с гаком и без, -

но не досчитались потом едока:

был, дескать, да как-то исчез

среди облаков, где никто не живёт -

помимо каких-нибудь птах!

Понятное дело… кружил хоровод -

кого-нибудь да растоптав!

3

Идут да поют: каравай-каравай -

пуста и легка голова!

Из бездны взывая, молю: не взывай

из бездны, Москва ты, Москва -

со всеми своими то этим, то тем!..

Не помню имён и домов -

ни этот вот памятник, древний тотем,

который так грешен, так нов!

А всё возникают и гибнут в толпе

воронки объятий – давно

и крепко замкнувшихся сами в себе,

такие знакомые, но

такие остывшие… холодно тут

у вас, при такой-то жаре:

термометры врут, и хронометры врут,

и хмурится Павел Буре.

И может быть, я здесь не жил никогда,

раз вместо врагов и друзей

средь этого снега, средь этого льда -

сей мемориальный музей.

Давай-ка ты, милый, отсюда, давай -

исчезни, покуда живой,

а то ведь такой каравай-каравай,

такой хоровод роковой!

* * *

Вот у этого камня и остановитесь,

ибо нет утешения на стороне,

зачарованный странник, заносчивый витязь

на своём деревянном коне.

Так пристало стоять полевому растенью -

в рукаве укрывая бокал:

тут, по этой дорожке, коротенькой тенью

страх уже не однажды мелькал.

А по этой – гуляла гроза с облаками

в незапамятные времена,

а по этой – отчаянье шло со полками,

и запятнанные знамена.

Но мелькнуло сомнения кроткое жало -

впрочем, не причинивши вреда, -

и своею дорожкой слеза пробежала,

не оставив следа.

* * *

Вот вам города древний срез:

тут сияние до небес

из автобуса нумер нуль,

чей водитель прилёг на руль, -

при свечении сих Стожар

я единственный пассажир

в этом городе неживом

на автобусе нулевом.

Это счастья такой оскал,

то, что я так давно искал

между этих земель и тех -

на беспутных моих путях:

сесть в автобус, какой ни тот,

и, поехав себе вперёд,

словно нимбом, нулём блеснуть

в направленьи куда-забудь…

Дескать, взбалмошен и бедов,

снялся – и никаких следов,

и пропал, махнув рукавом,

на автобусе нулевом:

и поди теперь догони

те блуждающие огни -

тот автобус, что пренебрёг

смыслом всех на земле дорог.

* * *

Так жизнь рисовала – на ощупь, впотьмах -

круги и квадраты,

был беличьей кисточки жалок размах,

но слёзы – крылаты,

и было легко воспарять на слезах

в пространство кривое -

и там спотыкаться на самых азах

любви и неволи.

Из рабства взываю, весёлый Господь:

по горним ступеням

веди мою праздную глупую плоть

куда не успеем,

серебряный шелест сухой мишуры

метя по сусекам, -

в иные миры, на иные пиры,

к иным человекам!

Но ночи воскресной пустынная гладь,

наездник ты бранный,

тебе для того, чтобы перевязать

свежайшие раны,

а завтра – над тою же над мостовой

нестись, как над бездной…

И – весь растерявшийся, полуживой -

вослед будет снова качать головой

твой ангел железный.

* * *

Ни опоры ни единой

в этой книге лебединой -

книга, улетай!

Он держал тебя при доме,

он кормил тебя с ладони