Зелёная земля

полной всякого хлама и слёз, -

разочтешься с ним детской считалочкои:

дескать, энеке-бэнеке-клёц!

Ты куда со своими потерями,

дорогой престарелый пострел?

Я сошью из дырявой материи

новый век – чтобы старый пестрел

золотыми своими прорехами,

золотою своей пустотой!

Улыбнулись – качнулись – проехали:

Сохрани нас, Антоний святой!

* * *

Ладно… тот или не тот,

дух или не дух -

голос тихий прилетит

на крылах, на двух,

и присядет на кровать:

я тебе спою -

только глаз не открывать -

колыбельную.

Спи-дитя-мо ё-усни,

все устали от резни,

все легли на поле боя -

кого ни возьми:

и холопы, и цари,

спи-дитя-моё-умри -

чёрт с тобою, Бог с тобою,

тари-рари-ри.

Нет у голоса ни слёз,

ни улыбок, ни…

ничего – и в этом плюс

всех его усни,

он ни мертвый, ни живой,

а какой – да вот…

врач он, фельдшер полевой,

у него обход.

Баю-баюшки-баю,

скоро встретимся в раю,

видишь, там такая дверца

неба на краю?

Ибо здесь, в кромешной тьме,

на тонюсенькой тесьме

что нас держит? Только сердце,

повреждённое в уме.

* * *

День не занимается – и звёзды не у дел:

месяц из тумана прогуляться выходил -

и летели головы по воздуху долой,

а тебе всё песенки, кузнечик пожилой!

А тебе всё праздники, тяжёлый мотылёк:

весел-то ты весел, да уж больно недалёк,

ничего не видишь, а сигаешь в небеса,

где косила головы высокая коса.

Тесно было на небе серебряной косе -

и лежат на облачке порубанные все.

Грустно было на море – снаружи и на дне, -

и плывут на лодочке убитые одне.

Не найдёшь ли где-нибудь в чулане, при свечах,

похоронной песенки, печальный весельчак?

Сердце твоё ветхое живет не на земле -

оно нарисовано на ангельском крыле.

ДЕТИ КАПИТАНА ГРАНТА

Этот старый фильм на тёмной плёнке

светится снаружи и с изнанки,

и плетёт серебряный паук

жизнь, уже прошедшую раз двести,

но опять стоящую на месте

и не размыкающую круг.

Этот старый фильм на тёмной плёнке…

бедный светлячок в стеклянной банке,

мотылёк, согнутый пополам,

муха танцевала на уздечке -

Боже, как мы были бессердечны -

и как бессердечны были к нам!

Этот старый фильм на тёмной плёнке…

дорогие, глупые пылинки,

тычущиеся во все углы.

И от той золотоносной пыли

мы с тобой сидим совсем слепые

и боимся лучезарной мглы -

прошлого: мы дети, мы былинки,

мы стоим с тобою на полянке

между морем, небом и землёй, -

где счастливый царствует порядок, -

и смеётся из тяжёлых складок

Мёбиус с пеньковою петлёй.

* * *

Оттого все слова нам тесны,

что ясны, что туманная область

недалёкой отсюда весны

не вмещается в них как подробность.

Помнишь, ночь вытесняла цветы

за решётку дощатой ограды

и летело за край темноты

безутешное соло из сада?

Помнишь, как вытеснял абажур

тень из комнаты светом вечерним,

а слова «это Вы чересчур»

сами были преувеличеньем,

но от них становилось легко

меж невидимыми берегами?

И потом, как с плиты молоко,

наши лучшие дни убегали…

* * *

Не пора ли, взвесивши серебро,

на Восток отправиться, в Остербро,

и – воздав сторицею старине -

погулять по солнечной стороне?

Потому что, помнится, теневой

по другой гуляли мы мостовой -

и от той, неправильной, стороны

стали мысли путаны и темны.

А кто ходит правильной стороной -

у того ни тучки нет за спиной,

он идёт по городу не таясь -

словно царь какой-нибудь или князь.

Он идёт по городу налегке -

день сжимая завтрашний в кулаке,

и ему вся будущность нипочём:

у него есть солнышко над плечом,

у него есть ласточка в синеве,

у него есть лестничка в голове -

и по этой лестничке он уйдёт

в никому не ведомый небосвод.

* * *

Не расспрашивай, красавица,

шутника и лицедея!

Всё метелица, бессонница

да семь пятниц на неделе…

Не расспрашивай, разумница,

чудака да мизантропа:

всё невнятица, сумятица

да опять закат Европы!

Не расспрашивай, забавница,

дурака и чародея:

его мучают любовница

и бесплодная идея.

Не приходит Богородица,

но проходит стороною,

а приходит неурядица

и смеётся за спиною:

дескать, нет тебе ни правила,

ни закона, ни пути нет -

то латиница кириллила,

то кириллица латинит!

* * *

По небу проплыл белый катер,

в катере летел вольный ветер:

и вздохнул во мне город Питер

сиротливо и белокрыло -

и заговорила Ольховка,

и заговорила Канавка,

а за ними Малая Невка

осторожно заговорила.

Что они сказали – неважно:

пусть и хорошо, пусть и нежно,

только совершенно ненужно,

и, на самом деле, напрасно, -

потому как всё уже поздно,

и давно закончена тризна,

и на дне души моей грузно

ныне и – наверное – присно.

Лучше я забуду навеки

нежные да прежние звуки,

все намёки, все экивоки

я забуду, честное слово!

Но сидеть булавке Ольховке,

и сидеть булавке Канавке,

и ещё одной, Малой Невке, -

всё равно в груди моей, слева.

* * *

Вам, молодые господа

(вы только-только из гнезда,

на вас смешное оперенье), -

я завещаю эмпиреи:

вы в них бывайте иногда.

Там множество дымков печных,

и звёзд, и ангелов ручных,

и прочих, всеми позабытых

небесной жизни атрибутов -

как прописных, так и строчных.

И я там был, мёд-пиво пил -

и подо мной качался пол

того заоблачного мира,

да вот… давно настал черёд

для новых молодых господ:

там, в эмпиреях, Бог их ждёт -

и им готовит сувениры.

НОЧЬ

Всё никак не сдавалась Великая Явь,

Великая Власть дня:

у неё на одежде была кровь

и звенела её броня.

Но я знал: ей не победить меня,

как её ни грозна рать, -

даже если я упаду с коня