Зелёная земля

пылью золотой.

Он был весел и отчаян,

он души в тебе не чаял -

да недоглядел:

ты теперь уже большая

и, на волю поспешая,

ищешь свой предел.

А ему сидеть на ветке,

а ему глотать таблетки,

прогоняя стресс -

то цикадой, то цитатой,

то ещё какой крылатой

живностью с небес.

Он теперь тяжёл и мрачен,

раздражён и одурачен -

чем? Да пустяком:

что все дети подрастают

и все книги улетают

в небо прямиком.

* * *

…а ещё был такой темноглазый предмет

с очень длинным названьем:

он стоял и мерцал, он умел говорить

языком человечьим,

у него на груди было много цепей -

и все цепи звенели,

у него было два небольших колеса,

но они не крутились.

И потом вспоминается розовый тон

одной штуки – довольно

специальной, имевшей два птичьих крыла

в изумительных перьях:

эта штука должна была, вроде, летать,

но летать не летала,

а пылилась, как дурочка, на чердаке -

напевая и плача.

Много всяких таких непонятных вещей

прибивало волнами:

типа – вот ещё – двух золотых полусфер,

находившихся рядом, -

и при этом одна полусфера была

с ликом Девы Предвечной,

а другая – пуста, но горела огнём

и почти ослепляла.

Вообще, что касается цвета и форм -

они были прекрасны,

их слова понимались совсем без труда

и умели утешить:

дескать, что ж теперь делать-то, милый ты наш…

не грусти понапрасну,

потому как дано тебе много всего -

выбирать и смеяться.

И опять выбирались какие ни то

кружева или кольца,

или просто вот обруч весёлый один -

чтоб катить по дорожке,

или даже пружина: в ней сила была -

и она, эта сила,

распрямляясь, обычно толкала вперёд

задремавшее время.

И тогда вдруг казалось, что жизнь хороша

среди всех этих как-то

худо-бедно собравшихся вместе картин,

именуемых миром, -

непонятным осталось, пожалуй, одно:

в чём их предназначенье,

но об этом судить и не вам, и не мне,

и не нам с вами вместе.

* * *

Мир картонный, мир пустой,

мир без окон, без дверей,

без легенд, без новостей -

мир от слова «умирай»:

рай от слова «умирай»…

Наиграйтесь наконец

бесконечною игрой

из монеток и колец.

Много ль стоит, господа,

бумеранг через строку,

если пишущий всегда

остаётся начеку -

вместо вот чего: летя

и теряя башмачки,

как небесное дитя,

выпорхнуть из-под строки!

Наиграйтесь наконец

возле красного словца -

красного словца,

золотого тельца.

ЗАКРЫТОЕ ПИСЬМО С ЗАПАДНОГО ФРОНТА СТУДЕНТАМ ФАКУЛЬТЕТА ЖУРНАЛИСТИКИ

Как на западном фронте – понятно. Что у вас на восточном -

на восточном, где сосредоточены пушки и звёзды?

В ваших письмах стремительных, судя по многоточьям -

многоточьям, в точности напоминающим гвозди, -

всё неправда…

Ибо на самом деле вы дети,

расшумевшиеся не ко времени да не к месту!

И какие доспехи вы на себя ни наденьте,

и кого ни приговорите к казни или аресту -

всё равно вы потом расплачетесь и отпустите пленных,

испугавшись себя и жестокой своей свободы…

И мне жалко ваших разбитых локтей и коленок,

и мне хочется дать вам дюшеса или крем-соды.

Но, когда я слышу с востока залпы орудий

и когда понимаю, что это уже не шутки

и что мне не догнать вас на старом моём ундервуде,

потому что вы впереди на целые сутки -

я пытаюсь вспомнить, когда же вы повзрослели?

Да на памяти – только утренники и пелёнки,

и высокие горки, и лёгкие карусели

и рожок Гесиода – пастуший такой, далёкий…

И я должен бы запретить вам всё это вроде,

но какое там!.. Отпишетесь многоточьем,

рассмеётесь: это у Вас там, на западном фронте,

никаких перемен… да мы-то тут – на восточном.

* * *

Никакого сердца не хватит на беловик,

где цветы навытяжку – вот уж который век,

где сказали смирно, забывши добавить вольн… -

никакого мира не хватит на столько войн.

Ты гори, гори, моя жизнь, на чужих кострах,

ты лети, лети, моя тихая птица страх:

небосвод бескраен, да жалко, что неглубок, -

нету Бога там, где начертано слово «Бог».

Паутинный кокон, спаси нас и сохрани,

защити нас слабою силой своей брони,

не пускай к нам больше ни быль, ни иную боль,

паутинный кокон, дырявая колыбель!

Колыбель качается, как на воде челнок, -

баю-баю-баюшки, новой войны сынок,

там коса по свету гуляет себе и жнёт,

а топор – за нею: он на косе женат.

Не ходи по улице, глупая голова:

слишком быстро крутятся улицы жернова,

слишком быстро молятся, спрятав в рукав лицо,

мельники на мельнице, трогая колесо.

* * *

…и, завернувшись в хитон до пят

и усмиривши прыть,

в будущей жизни я стану петь -

петь и совсем не жить:

петь, достигая таких высот,

где только вечный сад,

петь, достигая таких низов,

где только вечный зов.

Бог, ничего ты мне не давай -

не во что завернуть! -

дай только голоса каравай,

как я отправлюсь в путь -

вниз, по ступенькам, по облакам

в самую, значит, тьму:

петь пастухам или рыбакам -

или ещё кому.

Пусть угощается люд простой,

милый усталый люд,

сытый тяжёлою немотой

в мире, где не поют.

Я-то ведь знаю, куда идти,

Доброе Божество,

и просто так не раздам ломти

голоса моего.

* * *

Перепрыгнувши через верёвочку

раз, два раза и несколько раз,

наша вечность садится на лавочку,

сожалеючи, что увлеклась.

И опять – размышлять о возвышенном,

и опять – порицать произвол,

обращаючись к миру: мол, ваше нам…

то есть наше вам – с кисточкой, мол!

Это шутки святого Антония,

достающего из рукава

нашей прежней среды обитания

золотые, пустые слова.

Он всегда тут как тут – со шкатулочкой,