Зеленые тени, Белый Кит

«Нет, — яростно твердил я про себя,,— марш в постель, разбудите меня на закате, покормите ранним ужином, запихайте обратно в постель, и всем спокойной ночи!»

Но я — герой — сунулся на улицу после полудня и, охваченный легкой паникой, краешком глаза принялся наблюдать. Вот он, обезлюдевший коридор пустопорожних часов, окрашенный как мой язык в пасмурное утро. В такие дни в северных странах, должно быть, даже Господа гложет скучища. Как тут не вспомнить Сицилию, где любое воскресенье — пышное празднество, искрометное шествие молоденьких петушков-курочек и людей, важно и праздно вышагивающих по теплым, как оладьи, аллеям, распустив гребешки, дрыгая руками-ногами и пряча глаза от слепящего солнца; а из вечно распахнутых окон на них ниспадает или обрушивается дармовая музыка.

Но Дублин! Дублин! «Издохший город! — думал я, поглядывая из окон гостиничного вестибюля на политый дождем закопченный остов. — Вот тебе две монетки на глаза!»

Потом я открыл дверь и шагнул в объятия преступного воскресенья, которое только меня и дожидалось.

Я затворил другую дверь в пабе «Четыре провинции» . Постоял в тишине паба в день отдохновения. Бесшумно прокрался к бару, чтобы шепотом попросить лучшего напитка, и долго потягивал его, исцеляя душу. Поблизости пожилой человек был занят похожими поисками закономерностей в своей жизни на дне стакана. Должно быть, минут через десять старик медленно поднял голову и вперился в засиженное мухами зеркало, сквозь меня, в глубь себя.

— Что я сделал сегодня, — скорбно произнес он, — хотя бы для одной души смертного человека? Ничего! Вот почему я чувствую себя страшно разбитым.

Я ждал.

— Чем старше я становлюсь, — сказал он, — тем меньше делаю для людей. Чем меньше я делаю, тем больше чувствую себя невольником, прикованным к стойке бара. Круши и хватай — это я!

— Гм... — сказал я.

— Нет! — вскрикнул старик. — Это огромная ответственность, когда мир одаривает тебя. Например, закатами. Все в пурпуре и золоте, как испанские дыни. Это ли не дар?

— Да.

— А кого благодарить за закаты? Только не вмешивайте сюда Господа Бога! С Ним разговаривают очень тихо. Я хочу спросить, кого можно сграбастать, хлопнуть по плечу и сказать: спасибо за сегодняшний сладкий утренний свет, премного благодарен за необычайной красоты придорожные цветочки и за травы, что стелются по ветру? Это тоже дары. Кто оспорит?

— Не я.

— Вам приходилось просыпаться за .полночь и впервые ощущать наступление лета за окном после долгих холодов? Вы хоть раз будили жену, благодарили ее? Нет. Вы просто лежали лежнем, ухмыляясь себе под нос, наедине с новой погодой! Вы улавливаете ход мысли?

— Вполне, — ответил я.

— Тогда нет ли на вас чудовищной вины? Вы не кряхтите под ее тяжестью? Сколько прекрасного даровала вам жизнь? Разве эти дары не упрятаны во глубине вашей плоти, согревая душу, — ласковое лето, прозрачная осень или просто привкус свежего пива? Но кто выставит себя на посмешище, говоря спасибо каждому встречному за свое богатство? Что ждет таких скряг, как мы, всю жизнь копивших свою благодарность и нисколечко не растративших? Ведь наступит же день, когда мы затрещим по швам и волокнам, обнажив свою трухлявую сердцевину!

— Я никогда не задумывался...

— А вы подумайте! — воскликнул он. — Вы американец — не так ли? — к тому же молодой. Вы получаете те же дары от природы! Но, не выражая кому-то где-то как-то своей покорной благодарности, вы нагуливаете жирок и тяжелее дышите. Действуйте, пока не превратились в живого мертвеца!

С этими словами он перешел к заключительной части своих мечтаний, со следами «Гиннесса», оставившего на верхней губе тонкие усики.

Я вышел из паба навстречу воскресной непогоде.

Я стоял, глядя на улицы и тучи из серого камня, на снующих озябших людей, выпускающих продрогшими губами серые траурные шлейфы.

Такие дни, думал я, заставляют нас делать то, чего мы никогда в жизни не делали, — путают все наши карты, раздражают. Помоги Господь тому, кто не отдал свои долги в такой день.

Как флюгер на слабом ветру, я тупо повернулся. Я стоял не шелохнувшись. Я слушал.

Мне почудилось, что ветер крепчает и дует с запада, неся с собой щипки и звоны — бренчание арфы.

— Хорошо, — прошептал я.

Все свинцовые морские воды с ревом хлынули в дыру в моем ботинке, словно кто-то вытащил пробку. Я почувствовал, как улетучивается моя печаль.

И повернул за угол.

А там сидела маленькая женщина, раза в два меньше своей арфы, ее руки были протянуты к струнам, дрожащим, как ребенок под мелким прозрачным дождем.

Нити арфы вздрогнули. Звуки растворились, словно рябь на потревоженной воде, набегающей на берег. Из арфы выскочил «Мальчик Дэнни». Следом — «Зеленое платье», застегнутое на все пуговицы. Потом — «Я Шон Лайам из Лимерика» и «Шумные поминки». Звуки арфы ощущаешь как шампанское, цалитое в большой фужер: щиплет веки, ласково брызжет на лоб.

На моих щеках расцвели испанские апельсины. Дыхание играло в ноздрях как на флейте. Ступни тайно задвигались, затанцевали в неподвижных ботинках.

Арфа запела «Янки Дудль».

И я снова опечалился.