Зеленые тени, Белый Кит

— Эстетика — это сокровенная частица моей жизни, так что я отлично умею отводить глаза.

Извините, но я слишком слеп, чтобы помочь вам.

— Извиняю, Ник. — Я протянул ему пару шиллингов. — А... вы их видели в последнее время?

— Странно, если призадуматься, сэр. Они тут не появлялись... — он посчитал на пальцах и изобразил удивление, — уже целых две недели! Такого раньше не бывало.

— Не бывало? Спасибо, Ник.

И я спустился по ступенькам продолжить свои изыскания.

Она явно скрывалась.

Я ни на минуту не поверил, что она или ее дитя могли заболеть.

Ее спугнуло наше столкновение перед отелем, то, как наши с ребенком взгляды, встретившись, высекли искру, и она удрала как лисица бог весть куда, в другой переулок, другой дорогой, в другой город.

Я просто обонял, как она избегает меня. Да, она лисица, зато я с каждым днем становился все более искусной гончей.

Я выходил на прогулку раньше, позже, околачивался в самых подозрительных местах. Спрыгивал с автобуса в Болсбридже и шарил в тумане. Или проезжал полпути на такси до Килкока и прятался в пабах. Я даже преклонял колена в церкви декана Свифта, чтобы услышать отголоски его гуигнгнмоподобной речи, но тотчас наогораживался, как только мимо проносили писклявого младенца.

Полное сумасбродство — идти на поводу у такой сумасшедшей идеи. Но все же я шел.

И вот по невероятной, чистой случайности поздно вечером, пустившись в плавание в ливень, от которого дымились канавы и поля шляпы занавесились пеленой из тыщи дождинок, я свернул за угол...

И тут эта особа сует мне под нос кулек и издает знакомый крик:

— Осталась ли жалость в вашей душе’..

Она запнулась, повернулась и пустилась наутек.

Потому что мгновенно все поняла. И ребенок у нее на руках, с перекошенным личиком и горящими, бегающими глазками, тоже все понял. Оба исторгли истошный вопль.

Боже, как она улепетывала!

Разрыв между нами измерялся уже целым кварталом, прежде чем я набрал полные легкие и закричал:

— Держи воровку!

Этот клич показался мне вполне уместным. Ребенок был загадкой, которую я жаждал разгадать, а женщина убегала, унося отгадку с собой. Самая что ни на есть воровка!

И я помчался вдогонку с криками:

— Стой! На помощь! Эй, вы там!

Первые полмили нас разделяло ярдов сто; мы пробежали по мосту через Лиффи, очутились на

Графтон-стрит, откуда я влетел в парк Святого Стефана. И не обнаружил там... ни души.

Она улетучилась. Окончательно и бесповоротно.

Если только, думал я, озираясь по сторонам, если только она не прошмыгнула в паб «Четыре провинции»...

Туда я и пошел.

Догадка была что надо.

Я тихонько прикрыл за собой дверь.

Она сидела за стойкой бара, себе взяла пинту «Гиннесса», а ребенку — стаканчик джийа. Чтобы посасывал на здоровье.

Я перевел дух, занял место у бара и заказал:

— Бомбейского джина, пожалуйста.

От моего голоса младенец встрепенулся, джин брызнул у него изо рта. Он начал задыхаться от кашля.

Мамаша перевернула его и похлопала по спине, чтобы остановить припадок. Его раскрасневшаяся мордашка, плотно зажмуренные глазки и широко разинутый ротик оказались повернутыми ко мне. Наконец кашель прекратился, со щек сошла краснота, и я сказал:

— Эй, малыш.

Воцарилась тишина. Весь паб затаил дыхание.

Я продолжил:

— Тебе не мешало бы побриться.

Младенец зашелся в истерике на руках у матери, с оглушительным, деланым воплем обиженного. Чтобы он заткнулся, я просто сказал:

— Ничего страшного. Я не из полиции.

Женщина обмякла, словно кости у нее превратились в кашицу.

— Спусти меня на пол, — сказал ребенок.

Что она и сделала.

— Дай мне джин.

Она подала ему стаканчик.

— Пошли в зал, там можно спокойно поговорить.

Малыш зашагал впереди с неким карликовым достоинством, одной рукой придерживая пеленки, в другой сжимая стакан.

В зале, как я и предполагал, было пусто. Младенец без моей помощи залез на стул и допил джин.

— А, черт, — сказал он тонюсеньким голоском, — мне бы еще не помешало.

Пока его мамаша ходила за добавкой, я подсел к столику, и мы уставились друг на друга.

— Ну, — сказал он наконец, — что скажешь?

— Даже затрудняюсь ответить, — сказал я. — Сам не знаю, как себя вести: разразиться смехом или — слезами.

— Лучше уж смех. Не терплю слез.

В каком-то порыве он протянул мне руку. Я пожал ее.

— Макгиллахи моя фамилия. Больше известен как Макгиллахово Отродье. Для краткости — Отродье.

— Отродье, — машинально повторил я и назвался сам.

Его пальчики крепко сжали мне руку:

— Твоя фамилия ничего не говорит. Зато Отродье — сразу тянет на дно. Ты спросишь, что я делаю внизу? А ты, высокий и стройный, там, наверху, дышишь чистым воздухом? Вот и твоя выпивка — та же, что у меня. Пей и слушай.

Женщина вернулась с выпивкой для нас обоих. Я отпил, взглянул на нее и спросил:

— Вы приходитесь ему матерью?

— Сестрой, — сказал малыш. — Нашей маме уже давно воздано по заслугам — полпенни в день на тысячу лет вперед, а потом вовсе никакого пособия — сплошное промозглое лето на миллион годов.

— Сестрой?!

Должно быть, в моем голосе послышалось недоверие, потому что она отвернулась и принялась потягивать свой эль.