Зеленые тени, Белый Кит

– Бог ты мой, – усмехнулся Джон. – Тебя довели.

– Да, и больше других – нищий с моста О'Коннела! Он непостижим, он внушает ужас. Я ненавижу его, я люблю его. Идем.

Лифт, сотню лет обитавший в запущенной шахте, как призрак, плавно двинулся вверх, волоча свои безбожные цепи и жуткие потроха. Дверь, сделав выдох, отворилась. Кабина застонала, словно от удара в живот. Оскорбленный тоскующий призрак устремился вниз.

Пока мы ехали, Джон говорил:

– При соответствующем выражении лица нищие не пристанут.

– Это мое лицо, – терпеливо объяснил я. – Оно из городка Яблочный Пирог, штат Висконсин. из поселка Сарсапарель, штат Мэн. У меня на лбу написано – «любит собак». Достаточно выйти на пустую улицу, как в радиусе нескольких миль изо всех люков и лазов выскакивают нахлебники и маршируют ко мне рядами и колоннами.

– Научись смотреть мимо них, поверх, вскользь, – посоветовал Джон, – или насквозь. Прижимай их взглядом к земле. – Он задумался. – Я живу тут два года. Хочешь, покажу, как с ними обращаться?

– Показывай!

Джон распахнул дверь лифта, мы вышли из вестибюля отеля «Роял Гиберниан» и окунулись в насыщенную сажей ночь.

– Помоги мне, Боже, – пролепетал я. – Вот поднимаются головы, загораются глаза. Учуяли яблочный пирог.

– Догонишь меня у книжного, – прошептал Джон. – Делай, как я!

– Погоди! – крикнул я.

Но он уже вышел за дверь, сбежал по ступенькам и зашагал по тротуару.

Я смотрел, прижавшись носом к стеклу. Нищие на одном углу и на другом, напротив отеля и перед ним, потянулись к Джону. Их глаза засверкали.

Джон бросил на них невозмутимый взгляд. Нищие колебались, я уверен, скрипя своими башмаками. Потом их кости осели. Челюсти отвисли. Глаза погасли. Джон посмотрел на них в упор. Они отвели взгляды.

Барабанная дробь каблуков Джона затихла. Из подвальчика у меня за спиной доносились музыка и смех. Я подумал, может, сбегать вниз, опрокинуть стаканчик, чтоб вернуть храбрость?

«А-а, к черту!» – подумал я и настежь распахнул дверь.

Эффект был такой, словно ударили в большой монгольский бронзовый гонг.

Я услышал, как подметки высекают искры из мостовой. Они бросились ко мне, их кованые башмаки высекали снопы светлячков. Я увидел, как мне машут руками. Кто-то закричал: «Нас не много осталось!»

Ниже по улице, у книжного, ждал Джон. Он стоял ко мне спиной, но третьим, затылочным глазом, наверное, наблюдал за этой сценой: индейцы приветствуют Колумба, святой Франциск с мешком орехов в окружении своих друзей – белок. Или же я виделся ему Папой Римским на балконе собора Святого Петра, под которым все колышется и волнуется.

Не успел я спуститься с парадной лестницы, как ко мне бросилась женщина и сунула под нос кулек в пеленках.

– Взгляните на несчастное дитя! – запричитала она.

Я посмотрел на младенца. Младенец – на меня.

Боже праведный, неужели он мне подмигнул?

«Нет, глаза у младенца закрыты, – подумал я. – Она накачала его джином, чтобы он не мерз на улице».

Мои руки, мои деньги поплыли-потянулись к ней и к остальным из ее команды.

– Господь вас благодарит, сэр!

Я растолкал их и побежал. Опозоренный, я мог бы теперь брести остаток пути, но нет, я улепетывал, от моей решительности не осталось и следа. А на холодном ветру раздавался крик младенца. «Черт, – подумал я, – она ущипнула его, чтобы он запищал и разбил мне сердце!»

Джон, стоя ко мне спиной, увидел мое отражение в витрине книжного магазина и кивнул.

Я остановился, чтобы перевести дух, разглядывая себя: телячьи глаза, восторженный, ранимый рот.

– Признайся! – вздохнул я. – У меня неправильное выражение лица.

– Мне нравится твое выражение лица. – Он взял меня под руку. – Мне бы так научиться.

Мы оглянулись. Нищие уходили в свистящую темноту с моими шиллингами. Улица опустела. Зарядил дождь.

– А теперь, – сказал я наконец, – я загадаю тебе загадку посложнее: этот человек вызывает во мне неистовую ярость, потом – блаженство. Раскуси его, и ты разгадаешь всех нищих на свете.

– На мосту О'Коннела? – догадался Джон.

– На мосту О'Коннела, – сказал я.

И мы зашагали сквозь моросящий дождь.

На полпути к мосту, пока мы разглядывали изысканный ирландский хрусталь в витрине, меня потянула за локоть женщина в накинутой на голову шали.

– Умирает! – зарыдала она. – Моя несчастная сестра. Рак. Жить осталось месяц! Господи, дайте хоть пенни!

Рука Джона сжала мою. Я глядел на женщину, как будто раздвоившись: одна моя половина говорила: «Один пенни – что тебе стоит!», другая сомневалась: «Еще чего, знает, небось, что просишь меньше, получаешь больше!»

Я изумился:

– Вы же…

Я думал: ведь только что, у гостиницы, ты совала мне под нос младенца!

– Болею я! – Она отступила в тень. – И прошу ради умирающей!

Ты припрятала ребенка, думал я, закуталась в зеленую шаль вместо серой и побежала, срезая углы, нас перехватить.

– Рак… – На ее звоннице был лишь один колокол, но как она умела в него звонить! – Рак:

Джон решительно ее перебил:

– Простите, не вам ли мы уже подавали у гостиницы?

У нас с нищенкой дыхание сперло от такой дерзости.