И машина страдала от насилия. Она возмущалась переменой, да, именно, одряхлевшая и разбитая, давно отжившая свой век, единственное, о чем она мечтала, – брести шагом, словно заскорузлая попрошайка, к морю, к небу, боясь дышать и растрясти свои кости. Но Майк был неумолим, словно гнал громыхающий драндулет в ад, будто мечтал согреть окоченевшие руки над какой-то особенной огненной геенной. Майк напрягался, и машина напрягалась, из выхлопной трубы вместе со свинцовыми газами били снопы искр. И я, и Майк, и машина – хором отчаянно задребезжали, затряслись и заклацали.
Чтоб не свихнуться, я нашел простое решение. В поисках причины безумной гонки мой взгляд скользнул по Майку, пылавшему, как огненные испарения ада, и наткнулся на ответ.
– Майк, – выдохнул я. – Сегодня же первая ночь Поста!
– И что с того?
– Что? Ты же обещал! Уже Пост, а у тебя сигарета в зубах.
Майк опустил глаза, увидел вьющийся дымок и пожал плечами.
– А! – сказал он. – Я решил покончить с иным.
– С инеем? – вскричал я.
– С другим! – поправил он себя.
И вдруг все стало ясно.
За прошедшие, казалось, тыщу вечеров, стоя в дверях старинного георгианского особняка, я выпивал «для согрева» поднесенную Странным Джоном огненную порцию ирландского виски. Потом, выдыхая обожженной глоткой жар раскаленных, как знойное лето, угольев, я садился в такси с человеком, который на все эти долгие вечера, дожидаясь моего звонка, просто поселился у Гебера Финна в пабе.
«Дурак! – подумал я. – Как же я мог забыть!»
И там, у Гебера Финна, за долгой беспечной беседой, подобной тому, как каждый сажает и взращивает сад, приносит семя или цветок, работает заступом, языком, поднимает милые сердцу пенные кружки, нежно сжатые ладонями, – так вот там и набирался Майк добродушия.
Это добродушие, испаряясь, проливалось мелким дождичком на его пылающие нервы, гасило степной пожар в теле, омывало лицо, оставляя печать мудрости, морщины Платона и Эсхила, румянило щеки, согревало взгляд, смягчало голос до шороха, расправляло грудную клетку, заставляя сердце переходить на мягкую поступь. Добродушие стекало по плечам, урезонивая своевольные руки на трясучем руле, придавало изящества и непринужденности, когда он на сиденье из конского волоса плавно вел машину сквозь туман, разделявший нас и Дублин.
И я, с привкусом эля на языке и обожженной раскаленными парами носоглоткой, ни разу не учуял, чтобы мой старинный друг источал запах спиртного.
– А, – снова сказал он. – Да, я бросил другое.
И головоломка мигом решилась.
Сегодня – первая ночь Поста.
Сегодня Майк впервые за столько ночей, что я с ним ездил, сел за руль трезвым.
Все прошлые сто сорок с лишним ночей Майк вел машину осторожно не потому только, что он заботился о моей безопасности, – просто теплое добродушие плескалось, разливаясь по его телу, пока он выписывал длинные виражи по шоссе.
Так, спрашивается, кто поистине знает ирландцев, и с какой стороны? И какая из этих сторон – настоящая? Кто есть Майк? И что он собой представляет? Который Майк из этих двух настоящий – тот, каким его знают все?
«И думать об этом не хочу!» – подумал я.
Для меня есть лишь один Майк. Тот, кого Ирландия вылепила из дождя и непогоды, сева и жатвы, отрубей и сусла, варки пива, разливания по бутылкам, раздачи кружек, из пабов цвета летнего зерна, из волнующихся ночью на ветру колосьев пшеницы – этот добрый шелест вы слышите, проезжая мимо, и из леса, и с торфяников. Таков и есть Майк – до кончиков ногтей, его глаза, сердце и проворные руки. Спросите, что делает ирландцев такими, какие они есть, и я покажу вам дорогу и скажу, где свернуть к Геберу Финну.
Первая ночь Поста. Не успел я сосчитать до девяти, как мы оказались в Дублине!
На следующую ночь я был в Килкоке; вышел из дома выдающейся личности. Мое такси дожидалось меня, урча мотором. Я наклонился, чтобы вложить в руки дражайшему Майку особую бутылку.
Решительно, умоляюще, пылко, со всей, какая только возможна, дружественной настойчивостью я впился глазами в отчужденное, горящее, грубое лицо Майка.
– Майк, – сказал я.
– Сэр! – рявкнул он.
– Сделай мне одолжение.
– Какое угодно! – проорал он.
– Возьми это, – сказал я. – Это лучшая бутылка ирландского виски, какую я сумел отыскать. И перед тем как мы сейчас тронемся в путь, Майк, осуши ее до последней капли. Обещаешь, Майк? Клянешься?
Он задумался, и раздумья притушили разрушительное пламя на его лице.
– Ты ставишь меня в трудное положение, – сказал он.
Я силой сомкнул его пальцы на бутылке.
– Майк, откажись лучше от чего-нибудь другого во время Поста, – сказал я.
– От чего же еще можно отказаться в Ирландии? А, погоди-погоди. От женщин!
– Они у тебя были когда-нибудь?
– Нет, – сказал Майк. – Но я все равно от них откажусь!
Он выпил.
И по мере того, как он пил, его губы, глаза, лицо преисполнялись великим спокойствием, великой умиротворенностью и безмятежностью; его кости постепенно обмякли под одеждой.
Я взглянул на его лицо.
– Ах, Майк, Майк, – сказал я, – вот ты и вернулся!
– Долго же меня не было, – сказал он.
Мы медленно покатили в Дублин.
Глава 23