Зеленые тени, Белый Кит

Я выходил на прогулку раньше, позже, околачивался в самых подозрительных местах. Спрыгивал с автобуса в Болсбридже и шарил в тумане. Или проезжал полпути на такси до Килкока и прятался в пабах. Я даже преклонял колена в церкви декана Свифта, чтобы услышать отголоски его гуигнгнмоподобной речи, но, заслышав малейший писк, тотчас настораживался, когда мимо проносили младенца.

Полное сумасбродство – идти на поводу такой сумасшедшей идеи. И все же я шел.

И вот по невероятной, чистой случайности поздно вечером, пустившись в плавание в ливень, от которого дымились канавы и поля шляпы занавесились пеленой из тыщи дождинок, я свернул за угол…

И тут эта особа сует мне под нос кулек и издает знакомый крик:

– Осталась ли жалость в вашей душе…

Она запнулась, повернулась и пустилась наутек.

Потому что мгновенно все поняла. И ребенок у нее на руках, с перекошенным личиком и горящими, бегающими глазками, тоже все понял. Оба исторгли истошный вопль.

Боже, как она улепетывала.

Разрыв между нами измерялся уже целым кварталом, прежде чем я набрал полные легкие и закричал:

– Держи воровку!

Этот клич мне показался вполне уместным. Ребенок был загадкой, которую я жаждал разгадать, а женщина убегала, унося отгадку с собой. Самая что ни на есть воровка!

И я помчался вдогонку, с криками:

– Стой! На помощь! Эй, вы там!

Нас разделяло ярдов сто, после того как мы пробежали первые полмили по мостам через Лиффи, наконец, вверх по Графтон-стрит, откуда я влетел в парк Святого Стефана. И не обнаружил там… ни души.

Она улетучилась. Окончательно и бесповоротно.

Если только, думал я, озираясь по сторонам, если только она не прошмыгнула в паб «Четыре Провинции»…

Туда я и пошел.

Догадка была что надо.

Я тихонько прикрыл за собой дверь.

Она сидела за стойкой бара, себе взяла пинту «Гиннесса», а ребенку – стаканчик джину. Чтобы посасывал на здоровье.

Я перевел дух, занял место у бара и заказал:

– Бомбейского джину, пожалуйста.

От моего голоса младенец встрепенулся, джин брызнул у него изо рта. Его душил приступ кашля.

Мамаша перевернула его и похлопала по спине, чтобы остановить припадок. Его раскрасневшаяся мордашка, плотно зажмуренные глазки и широко разинутый ротик оказались повернутыми ко мне. Наконец кашель прекратился, со щек сошла краснота, и я сказал:

– Эй, малыш.

Воцарилась тишина. Весь паб затаил дыхание.

Я продолжал:

– Тебе не мешало бы побриться.

Младенец зашелся в истерике на руках у матери, с оглушительным, деланным воплем обиженного. Чтобы он заткнулся, я просто сказал:

– Ничего страшного. Я не из полиции.

Женщина обмякла, словно кости у нее превратились в кашицу.

– Спусти меня на пол, – сказал ребенок.

Что она и сделала.

– Дай мне джин.

Она подала ему стаканчик.

– Пошли в зал, там можно спокойно поговорить.

Малыш вышагивал впереди с неким карликовым достоинством, одной рукой придерживая пеленки, в другой сжимая стакан.

В зале, как я и предполагал, было пусто. Младенец без моей помощи залез на стул и допил джин.

– А, черт, – сказал тонюсеньким голоском, – мне бы еще не помешало.

Пока его мамаша ходила за добавкой, я сел к столику и мы долго и пристально смотрели друг на друга.

– Ну, – сказал он наконец, – что скажешь?

– Даже затрудняюсь ответить. Выжидаю, сам не знаю, как себя поведу, – сказал я, – в любое мгновение могу разразиться смехом, а могу – слезами.

– Лучше уж смех. Не терплю слез.

В каком-то порыве он протянул мне руку. Я пожал ее.

– Макгиллахи моя фамилия. Больше известен как Макгиллахово Отродье. Для краткости – Отродье.

– Отродье, – сказал я. – И назвался сам.

Его пальчики крепко сжали мне руку.

– Твоя фамилия ничего не говорит. Зато Отродье – так и тянет на дно. И что я делаю, спрашивается, на дне? А ты, высокий и стройный, там, наверху, дышишь чистым воздухом? А, вот и твоя выпивка, та же, что у меня. Пей и слушай.

Женщина вернулась с выпивкой для нас обоих. Я отпил, взглянул на нее и сказал:

– Вы приходитесь ему матерью?

– Сестрой, – сказал малыш. – Нашей маме уже давно воздано по заслугам – полпенни в день на тысячу лет вперед, а потом вовсе никакого пособия – сплошное промозглое лето на миллион годов.

– Сестрой?!

Должно быть, в моем голосе слышалось недоверие, потому что она отвернулась и принялась потягивать свой эль.

– Ни за что бы не догадался, правда? На вид она раз в десять старше меня. Но если зима не состарит, то уж бедность – наверняка. Зима да бедность – вот и весь секрет. От такой погоды трескается фарфор. А когда-то она была самым изысканным фарфором, какой только лето обжигало в своих печах.

Он ласково подтолкнул ее локтем:

– Но вот уже тридцать лет, как она моя мать…

– Тридцать лет…!

– Перед «Роял Гиберниан»? Даже больше! А до этого – мама. И отец. И его отец, вся наша семейка! Не успел я родиться, как меня запеленали, и – на улицу. Мать голосит: «Пожалейте!» – а все вокруг глухи, немы и слепы. Отродье Макгиллахи выставлялся напоказ тридцать лет – с сестрой, десяток – с мамашей!

– Сорок лет? – воскликнул я и осушил свой джин для подкрепления логики. – Неужели тебе сорок? И все эти годы… как же…