Зеленые тени, Белый Кит

– Потом много лет спустя появился один многомудрый епископ. В первый раз, как он меня увидел, смерил взглядом и… подмигнул! Потом достает фунтовую бумажку, берет мой чесоточный кулачок, запихивает деньги в ладонь, жмет, опять подмигивает и уходит восвояси. И каждый раз, когда мы проходили мимо него, я догадывался, что он меня вычислил, но ни разу не подмигнул в ответ. Играл с ним в молчанку. И за это для меня всегда находился добрый фунт, он гордился, что я не поддаюсь и не показываю виду, что знаю, что он все знает.

Из тысяч людей, что протопали мимо меня, он один смотрел мне в глаза. Да еще ты! Всех остальных жизнь сделала слишком застенчивыми, чтобы смотреть, кому подают.

Тот епископ, актеры из театра и нищие внушали мне, что я не должен идти против своего младенческого естества, таланта и гениальности, и, видно, это ударило мне в голову.

К тому же голод колокольным звоном въелся в уши, что ни день – то похороны, то безработные бастуют… Понимаешь? Если тебя вечно хлещут дожди и людские потоки и ты столько познал – как не согнуться, не сморщиться?

Из голодного ребенка мужчина не получится. Или, может, другое средство придумали?

Когда тебе в голову через уши лезет такая мерзость, неужели захочется порхать во лжи и грехе? Когда все – и естественная природа, и противоестественные люди – будут тебя обманывать? Нет. Нет! Мне хотелось в утробу, но, раз я уже давно оттуда вышел и обратно не протиснуться, оставалось съежиться под дождем. Я щеголял своими изъянами.

И представь, я победил.

«Это уж точно, – подумал я, – ты победил».

– Ну вот и весь сказ, – сказало миниатюрное существо, сидевшее на стуле посреди пустого зала.

В первый раз с начала своей повести он взглянул на меня.

Женщина, приходившаяся ему сестрой, хотя казалась убеленной сединами матерью, тоже наконец решилась посмотреть мне в глаза.

– А в Дублине знают об этом? – сказал я.

– Кое-кто знает, – сказал младенец. – И завидует. И ненавидит меня, наверное, за то, что кары Господни сходят мне с рук.

– Полиция знает?

– Кто ж им скажет?

Наступило долгое молчание.

Дождь стучался в окно.

Где-то, как мятежная душа, стонала дверная петля, когда кто-то выходил или входил.

Безмолвие.

– Не я, – сказал я.

– Боже, Боже…

И по щекам сестры лились слезы.

И по странному чумазому личику ребенка лились слезы.

Они поплакали вволю, но не пытались вытирать слезы. Наконец, когда слезы иссякли, они допили джин, посидели еще немного. И я сказал:

– Лучшая гостиница в городе – «Роял Гиберниан», лучшая, в смысле, для нищих.

– Да, – сказали они.

– И из боязни встретиться со мной вы держались подальше от самого хлебного места?

– Да.

– Еще не вечер, – сказал я. – Около полуночи в Шенноне сядет самолет с богачами.

Я встал:

– Если позволите… Я буду рад вас туда проводить.

– Календарь забит святыми, но мы и для вас там найдем местечко, – сказала она.

И я проводил женщину из рода Макгиллахи с ее Отродьем под дождем обратно к отелю «Роял Гиберниан», и по пути мы говорили о толпе, которая прибывает ближе к полуночи из аэропорта, выпивающая и расселяющаяся по номерам в этот благословенный час – в самый подходящий час для сбора подаяния, который нельзя упускать, даже когда льет холодный дождь, и все такое прочее.

Я нес младенца часть пути, потому что женщина выглядела усталой, а когда показался отель, я передал ей его и спросил:

– Неужели за все время это первый раз?

– Что нас раскусил турист? – сказал ребенок. – У тебя глаз как у выдры.

– Я писатель.

– Будь я проклят! – сказал он. – Как же я не догадался! А ты, часом…

– Нет, – сказал я. – Ни слова не напишу ни про все это, ни про тебя в ближайшие тридцать лет, а то и дольше.

– Значит, молчок?

– Молчок.

До гостиничного подъезда оставалось футов сто.

– Все, теперь я умолкаю, – сказал он, лежа на руках у своей пожилой сестры, свеженький, как мятная конфетка, вымоченная в джине, с вытаращенными глазами, растрепанными волосами, завернутый в грязные пеленки и тряпье. – У нас с Молли правило – на работе никаких разговоров. Держи пятерню.

Я взял его кулачок, словно щупальца актинии.

– Господь тебя благослови, – сказал он.

– И пусть Господь позаботится о тебе, – сказал я.

– А, – сказал ребенок, – еще годик, и мы скопим на пароход до Нью-Йорка.

– Уж это точно, – сказала она.

– И не нужно будет попрошайничать, не нужно будет грязному младенцу орать в бурю по ночам; найду себе приличную работу, в открытую, понимаешь? Зажжешь за это свечку?

– Считай, зажжена. – Я пожал его руку.

– Иди.

– Иду, – сказал я.

Я быстро зашагал к отелю, куда уже начали подъезжать такси из аэропорта.

За спиной я услышал, как под дождем женщина проходит мимо семенящей походкой, увидел, как она воздела руки со святым младенцем.

– Если у вас есть хоть капля жалости! – кричала она. – Проявите сострадание!