Зеленый омут

– Выпьешь это, когда я в окно загляну! – сказал Марфа вкрадчиво, загадочно. – Смотри только, не замешкайся! Для изменения существует определенный момент, мгновение вечности! Если ты забудешь или на что-то отвлечешься…то уже не случится того, что ты хочешь! По крайней мере, в ближайшие тысячу лет.

Лиде стало страшно. Она не могла отвести глаз от флакона с жидкостью, чувствуя, как смертельный холод сковывает ее тело.

Марфа расхохоталась, весело и беззаботно. Она не ответила больше ни на один вопрос, как Лида ее ни просила. Только напомнила еще раз про жидкость, когда ее выпить следует, и еще кое-что рассказала. Лида смутно помнила, что. Про подарок, про кровь, про Сергея… что если Лида все сделает, как сказано, то он ее будет на веки вечные. Почему-то еще про Лесю. Это показалось совсем странным.

– Я все забуду, – испугалась Лида.

– Когда понадобится, вспомнишь! Главное, сделай все, как я велела. И все сбудется: Сергей твоим будет, подарок получишь, и тайну узнаешь.

– Какую тайну? О чем?

– О Глазе Дракона. Есть место, где он существует. Если то место знать, вы всегда сможете уйти…

– Уйти? Куда и как? Зачем?

Эти вопросы остались без ответа. Розовый рассвет заливал комнату. Разговор с бабой Марфой казался сном.

Лида возвращалась в сторожку, где ее ждал Богдан. Под ногами пересыпались листья, пахло холодной росой и сыростью. И только крепко зажатый в руке флакончик с жидкостью, пахнущей лилиями, напоминал о том, что все прошедшее не было сном.

ГЛАВА 19

Над обителью плыл глуховатый колокольный звон.

Красавец-колокол был чуть надбит, но его не меняли. У колокола была своя нелегкая судьба, которую он разделил с обителью и ее иноками. Монастырь знавал времена расцвета и упадка, бывал разорен и разрушен, потом снова восстановлен. Он видел многое и привык воспринимать происходящее как приливы и отливы океана времени, а лихие времена как ураганы и штормы, сменяющиеся спокойствием и безмятежностью.

Потемневшие, древние, суровые и прочные стены обители, как молчаливые исполины, охраняли Идею и людей, избравших ее на своем Пути. Они были как бы твердой основой для неуловимых движений духа, следующего порой извилистыми и запутанными тропами, но всегда стремящегося к высоте и совершенству. Дух бродил впотьмах и заблуждался, но то, что вело его вперед, сияло, как Солнце в открытых Вратах Небес.

Старец жил в обители с тех пор, как себя помнил. Однажды летом его принесли к воротам монастыря неизвестные люди, которые, наверное, были его родителями, и оставили. Так он и вырос среди монахов, приняв их идеи и образ жизни как свои собственные.

Не он выбирал свою судьбу, а судьба выбрала его. С тех пор минуло столько лет, что Пахомий, – так звали Старца, – потерял им счет. Да и считать ему было вроде как ни к чему. Его жизнь была подчинена одной, известной только ему цели, и только после ее достижения могла завершиться. Так сказал ему, тогда еще юному несмышленому отроку, старый, седой, как лунь, преподобный Савва, который управлял обителью.

– Живи в обители, сколько потребуется, пока не исполнишь предназначенное. Воспринимай в своем сердце свет Божественной любви, дабы освещать им дольний мир. «Свет мирянам – иноки, свет инокам – Ангелы». Это славная участь! – наставлял юного Пахомия рассудительный игумен[58] Савва, который заменил ему отца. – Не сетуй на свою долю, ибо за исполненное служение тебе воздастся!

Пахомий поверил сразу и безоговорочно. Ни разу за все эти бесконечные годы ему не пришло в голову усомниться или что-то изменить. Он ждал

. Он высох и поседел, стал святее и мудрее самого Саввы, давно отошедшего в мир иной, потерял счет времени, а то, что ему надлежало исполнить, все не происходило и не происходило.

Раньше, отроком, а потом молодым послушником, Пахомий частенько задумывался о «посланце», который должен прийти к нему по велению Божьему, как он сам считал, или во исполнение Великого Плана, как однажды сказал ему покойный игумен. Потом его любопытство несколько притупилось, а потом и вовсе растаяло в однообразном течении похожих один на другой дней.

Он просыпался, творил молитву, выполнял свой христианский долг по отношению к страждущим, благословлял и наставлял, исцелял и давал успокоение мечущимся душам. В келью к нему никто по своей воле войти не смел. Братья-монахи давно привыкли к этому неписаному правилу, а мирян и близко к жилью святого Старца не допускали.

Вечерами Пахомий выходил на самый высокий монастырский холм, поросший старыми березами, и подолгу любовался широким зеленовато-розовым закатом. Над медленно темнеющим горизонтом всходила первая крупная блестящая звезда, переливалась алмазной каплей на бархате небес. Старец смотрел на нее слезящимися от напряжения глазами и все чаще вспоминал свое пострижение и произносимые при этом «тайносовершительные слова»:

– Брат наш Пахомий постригает волосы головы своей в знак отречения от мира и всего, что в мире, и во отвержение своей воли…