Земля 2.0 [сборник]

— Я вот просто… — Храпнев указал на буквы. — Они же им не нужны. Я серьезно. Здесь важен носитель.

Он стукнул себя пальцем по виску.

— Не думаю, — сказала Дарья. — Я вижу. Они меняются, пусть очень медленно, но меняются. Любят сказки.

— Я тоже люблю сказки.

— Это совершенно другая жизнь.

Они перешли к валуну в середине комнаты. Плоская, отполированная вершина камня служила обитателям дома обеденным столом. Сквозь не очень круглую дыру в потолке проникал свет. Храпнев принялся выкладывать из сумки консервы.

— Ты, наверное, хотела сказать — форма жизни.

— А какая разница? — посмотрела на него Дарья.

— Вы слишком…

Из глубины дома неожиданно дохнуло красноватыми отблесками, многоголосьем, детским криком. Потом, видимо, захлопнулась дверь, и крики отрезало. Появился веселый Рогов. Храпнев мотнул головой, отгоняя почудившуюся ему жуть.

— Что там? — спросил он. — Жертвоприношение?

— Дети, — пожал плечами Рогов.

— Как они тебе? — поинтересовалась Дарья, укладывая продукты в автономный холодильник.

— Очень непосредственные и живые, — сказал Рогов, читая маркировку последнего контейнера. — Курица в панировке. У меня вообще сложилось впечатление, что они вполне самостоятельны, как сообщество.

— А вы знаете, чему мы их научили? — Глаза женщины блеснули. — Мы научили их спать!

— О! — сказал Храпнев.

— Блин, Лешка! — стукнула его кулаком в плечо Дарья. — Это на самом деле было трудно.

— Ай! — Храпнев потер место удара. — Это было вполне нейтральное «О!».

— Саркастическое, — сказал Рогов, борец за правду. — Я угощу?

Он показал на курицу в панировке.

— Да, можно, — кивнула Дарья.

— Тогда воркуйте.

Рогов пропал в темноте проема. Детский гомон через секунду прорезался снова, потом его перекрыл бодрый голос:

— А что вам дядя Саша принес? Ну-ка!

Дверь отсекла восторженные крики. Храпнев мысленно ее поблагодарил. За то, что есть. За то, что плотно закрывается. За то, что хорошо глушит звуки.

Героическая дверь!

— Поворкуем? — спросила Дарья.

Они сели на скамью, сделанную из трех, схваченных пластоновой стяжкой кресел со станции. Храпнев приподнял руку, и Дарья протиснулась под нее головой, плечом, приятной тяжестью. Храпнев приобнял.

— Все же как ты? — спросил он тихо.

— Занимаюсь тем, чем хочу, — ответила Дарья.

— А я занимаюсь тем, что скажет Барабан. Как ты знаешь, он не особенно изобретателен. Обычно мы разворачиваем полевой лагерь, бьем шурфы под сейсмодатчики, пишем дневники, ковыряем в носу, пока трудится экспресс-лаборатория, потом сворачиваем лагерь. Следует день отдыха и регламентных работ с техникой, мы доводим Барабана до белого каления одним своим присутствием, он вполне ожидаемо звереет, и мы, подгоняемые его пинками, отправляемся разворачивать лагерь в новой точке.

— Романтика!

— Ага. Может, вы с ним помиритесь?

— Мы не ссорились, Леш.

— А выглядит иначе.

— Нам просто не о чем говорить. Димка это Димка, а я это я. Я не умею уступать. А он не умеет слушать.

— Ну, если учесть, что ты можешь говорить только о своих подопечных…

— Я считаю, что это наше будущее.

— Чье? Твое, мое и еще шести человек? Как долго в них останется то, что вы с Пановым в них вкладываете?

— Как со всякими детьми. Кто-то забудет, кто-то запомнит.

Храпнев, шевельнувшись, усмехнулся. Дарья приподняла голову.

— Хочешь на них посмотреть?

— Чего я там не видел? Как у них головы отваливаются?

— Они теперь держат форму.

— А пальцев на руках?

— У большинства — по четыре. Но у Симки уже пять.

Храпнев погладил Дарью по волосам.

— Бедная, еще три года ты будешь учить их самостоятельно ими пользоваться.

— И научу! Рисунки видел?

— Рисовали под присмотром учителей?

— Да.

— Дашка, — сказал Храпнев, — ты посмотри трезво. Они — дети, пока мы рядом. Они глотают первые слоги и коверкают слова, но склоняют и произносят их правильно, с правильными окончаниями, в правильном контексте. Понимаешь? Это не они, это мы за них говорим. Вернее, они каким-то образом выуживают это из нас. Может, несознательно воспринимают. Ты же не думаешь, что у них сам по себе за это время сформировался речевой аппарат — язык, связки, прочее?

Женщина помолчала.

— Я знаю, Леш, — сказала она наконец. — Но они учатся.

— Чему?

— Быть людьми.

— А им хочется быть людьми? — спросил Храпнев. — Люди, вообще-то, страшные существа. Импульсивные, нелогичные, непредсказуемые.

— Леш, чего ты добиваешься? — спросила Дарья.

— Не знаю.

— Ты думаешь, что они опасны?

— Как всякое не пойми что.

Дарья, потянувшись, поцеловала его в шею.

— Так получилось, Леш, — сказала она ему, как ребенку. — Будущая колония погибла, даже не начавшись. Весь биоматериал, зародыши, биолаборатория… Мы хотели заселить этот мир людьми, но увы. Так бывает.

— И тут — это.

— Да, это местная жизнь, которая неожиданно пошла с нами на своеобразный контакт.

— Что они вообще из себя представляют, ты видела?

— Нет.

— И я нет.

— Возможно, этой «жизни» хочется быть ребенком.

— Да здравствует инфантилизм! Знаешь байку, которую страшный и ужасный Барабанов сейчас возводит в ранг религии?

Дарья качнула головой.