Земля

Я ещё не понимал, куда она клонит, но мне вдруг головокружительно подумалось, что холодная ночная трасса, бормочущее Алинино отчаяние, электрическое марево и неон новостроек вдоль Варшавского шоссе, голос из динамиков, надсадный и хриплый, – всё это происходило в какой-то другой, не моей жизни. А ведь с того момента прошло всего-то чуть больше месяца. У меня тогда ещё был старший брат, пусть пыльная, но зато хорошо оплачиваемая работа, “нолики”, “льдинки” и “дверцы” из бетона. И главное – было время образумиться, сложить манатки и побыстрее убраться в Рыбнинск…

– Помню… – пробормотал я.

– Покойник – это не форма смерти. И смерть – не содержание покойника. А все смыслы, включая сопутствующие нев-розы, люди нагородили, отталкиваясь сугубо от бездыханного тела, гроба, могилы, памятника. На кладбище по факту не смерть, а голый формализм, созданный живыми вокруг непостижимого таинства. А в морге – сплошной формалин…

– Наверняка ты права, – я согласился. – Но отчего же люди испытывают тревогу на кладбище, если там только пустые формы? Дураки они, что ли?

– Такова природа человека, его онтологическая потребность тосковать, тревожиться. И я, кстати, не утверждала, что кладбище полностью безопасно. Иначе с чего бы вся индустрия хоррора столько веков паразитировала на могильной тематике? Я лишь хотела сказать, что смерти нет нигде, включая места компактных захоронений. И при этом она везде и во всём. Утром, когда ты завёл романтическую шарманку про поезда вечности, то сказал, что на кладбище по-другому ощущается время. Это субъективно, но верно. К примеру, в горах, на высоте, где воздух сильно разрежён, случается так называемая высотная гипоксия, в простонародье – кислородное голодание. В этом состоянии у людей отмечаются галлюцинации, тревога, страх, паника. А вот на кладбище с большинством случается… – Алина вдохнула и выдохнула носом, словно восстанавливала дыхание: – Кладбищенская гипохрония! Вот ты, например, считаешь, что у тебя два времени: биологическое и вспомогательное, которое обычные люди называют реальным. Никита тоже так думал…

По сердцу болезненно царапнуло. Я перевёл взгляд на подоконник. В кастрюльке раскинул зелёные щупальца спасённый мной кустик алоэ, который я так и не удосужился пересадить в обычный горшок.

Откуда-то взялся, потёк сладкий новогодний аромат, будто раздавили капсулу с цитрусовой эссенцией. Я огляделся в поисках душистого источника и наконец сообразил, в чём дело. Просто в моих руках невесть каким образом оказался мандарин – валялся, должно быть, на постели, а я под бойкий Алинин говорок подобрал его и сам не заметил, как принялся очищать от рыхлой, пахучей кожуры.

Алина замолчала. Я уже подумал, что она сейчас вспылит, как случалось раньше, когда ей казалось, что я недостаточно внимательно слушаю. Но ошибся. Алина благосклонно приняла очищенный мандарин. Усмехнулась и нанизала его на указательный палец, который сразу стал похож на гнома в чалме.

“Гном” раскинул в стороны ручки, низко поклонился:

– Время – удел живых, а у мёртвых оно остановилось. Прыг – секунда, скок – столетие! Кладбище – это рукотворный иллюзион чужого безвременья. Его гипохрония, как барокамера, создаёт морок пространства смерти.

– Получается, что его как бы и нет, кладбища, да? – спросил я. – Не существует?

Мандариновая чалма развалилась на две упавших половинки:

– Володя, я не пойму, ты умничаешь или паясничаешь? Кладбище, разумеется, есть, это вполне конкретное место, но оно не пространство смерти! Чувствуешь разницу? – Алина отломила дольку, отправила в рот. Продолжила, жуя: – Поэтому на кладбище находятся только живые – те, кто пришли удостовериться, что у них ещё есть время.

– Ясно, – я поцеловал её терпко пахнущий мандариновым соком алый ноготок. – Ну, а зло там хоть водится? – постарался, чтоб прозвучало как можно задорней.

– Где? – она не поняла.

– Ты сказала, что вы на Ваганьковском кладбище пытались коммуницировать со злом. Получилось?

– Нет, – мрачно ответила Алина и отправила в рот очередную дольку. – Зло – это же фундаментальная сила. До него просто так не достучаться. Нахрен ты ему вообще сдался, если у тебя нет ресурса проводить его волю. Это всё равно что какой-нибудь городской терпила будет слать устные обращения президенту через форточку и надеяться, вдруг услышат. То есть нельзя полностью исключить такую вероятность, но шансы, согласись, мизерные.

– Тогда зачем ходили?

– Особые состояния практиковали, – небрежно уточнила. – Смертвляли себя.

– Это как?