Земля

– Триста тысяч километров равны корню из минус одной секунды? – спросил я, зачем-то нюхая руки. Они пахли окислившимся железом, будто я подтягивался на дворовом турнике.

– Просто одной световой секунде, – поправил Глеб Вадимович.

– Воняет ему!.. – сокрушённо сказал Гапон. – А ведь всё свежайшее!..

В голове трещало, рушилось что-то сокровенное. Мне не было страшно. Скорее, гибельно и весело, как бывает, наверное, на американских горках, когда кабинка со свистом наворачивает по визжащему монорельсу мёртвые петли Мёбиуса. От внутренних бешеных скоростей моё естество сделалось рыхлым, почти зыбким, точно изменились причины и связи между всеми атомами.

Я понимал, что летящая катастрофа ничем не грозит внешнему миру. Распадалось то, что не стоило никакого сожаления, – детская архитектура прежнего ума.

Стремительно приближалось нечто похожее на сетку-рабицу или геомат, которым укрепляют оползающие склоны. Фьють!.. Сеть мгновенно и безболезненно прошла через меня, рассекла на ячеистые множества. Я остался на выходе таким же, как и был, разве что сверху проступил рубцами чешуйчатый рисунок.

Вспомнилось, как Алина объясняла, почему мужчин больше возбуждают сетчатые чулки. Женская нога сама по себе безвидна и пуста, а чулок возвращает бесформенной плоти необходимую структуру. Этот фрактальный узор из узелков и ромбов создаёт иллюзию тактильности на расстоянии.

– Так что со временем?! – спросил я, наслаждаясь этими восхитительными виражами. Хотелось смеяться от аномального удовольствия, потому что я, как змея шкуру, сбросил прежнюю онтологию и мыслил мир уже напрямую, без греческих посредников, ложно объяснивших мне устройство предметов и явлений.

Денис Борисович приветливо отозвался из круговорота и вихря:

– Время – субстанция, которая в темпоральной конфигурации прошлого преобразуется в тела. Не будет ошибкой сказать, что пространство – это загустевшее время…

Но только никто никуда не летел, не падал. Не было американских горок и молекулярно-чулочной сетки-рабицы, натянувшей структуру на мой ум. И Алина никогда не обсуждала со мной чулки. Я просто свалился в какую-то межментальную щель и вылез оттуда, как проспавшийся пьяница из канавы с ворохом травяного сора в волосах.

А Денис Борисович сказал следующее:

– Тот, кто мыслит смерть, бонусом получает точку локализации во времени и пространстве. Хотя бы в границах тела думающего её индивида. Так смерть становится событием, имеющим место.

– Володь, ну, бля… Доебался к людям, как алкаш к радио! – Гапон конфузливо улыбнулся москвичам. – Ему говорят в сотый раз – мёртвая имманентность! А он своё долдонит!..

– Всё нормально, всё нормально, – успокоил его Денис Борисович. – Мне совершенно не сложно повторить… Линейное время начала-конца и ницшеанское время вечного круговращения – просто разновидности человеческой способности по-разному понимать протяжённость: как ряд уникальных либо как ряд повторяющихся событий…

От стыда хотелось провалиться сквозь землю. Ошмётками ума я догадывался, что позорно, вдрабадан пьян, смертельно достал москвичей и Гапона своей монотонной дотошностью. Уже не знал, что лучше – извиниться, молчать, подняться и уйти. При этом меня изъедала мучительная и нелепая потребность всё поправить, вернуть прежнее впечатление, которое мне вроде бы удалось произвести, хотя я понимал, что сделаю только хуже, выставлю себя ещё большим посмеш-ш-шищем…

Вместе с подступающим приступом гипохронии откуда-то шёл спасительный шум. Он близился, тихий и плотный, напоминающий гул водопада, океана или многополосного проспекта в час пик, только отделённого тройным стеклопакетом. Я не мог объяснить себе, почему шум этот дружественный, но уже прислушивался к нему. Возможно, он и помог осознать, что звукоизоляция, окружающая меня, приняла форму двухкамерной стеклянной капсулы, в которой время, предметы и я сам обращены в песчаный прах.

Неожиданно я заметил, что не просто смотрю в пол, а ещё длинно и тягуче сблёвываю под ноги алкогольную желчь. На светлой ламинатной паркетине, куда в основном приземлялись рвотные кляксы, темнел рыже-коричневый спил – точнее, его имитация. Этот псевдостолярный след от фальшивого сучка был размером с пятак и очень напоминал чьё-то лицо. Приглядевшись получше, я понял, что сучок разительно похож на горбоносый профиль Данте Алигьери из энциклопедического словаря.

Нелепейшее совпадение рассмешило меня. Я пробормотал:

– Есть лишь просвет между различными формами мышления и Данте, на которого капает слюна мёртвого Бога. Если чё, у Хайдеггера про это ни слова! – и захохотал.

Больше находиться в заблёванной и опозоренной ветке разговора не имело смысла.

Но я уже знал, как её покинуть:

– Что там у нас со временем?!

Уловка сработала. В новой параллели горчично-рвотную лужицу прикрывали подмокшие салфетки. Я мутно оглядел притихший стол. Но никто не потешался надо мной, наоборот, москвичи были серьёзны и даже чуточку напуганы.

– Бля, Володь! – кривился Гапон. – Попьём боржом, потом поржём. Вот нахуя ты ебанул газированного запивона?!