Земля

Взбешённый глумливым хохотом бродяг, я нанёс прямой удар, от которого Лёша не увернулся даже, а просто отвернулся, и мой кулак пролетел мимо цели.

– Два!.. – хором вскричала четвёрка.

– Ой, я не могу смотреть на это! – уборщица всплеснула руками. – Хватит над парнем измываться!..

– Не канючь, Захаровна! – строго возразил кудлатый. – Дай Лёше чуть поиздеваться. Он же последний скобарь-крикун!..

– Это я издеваюся?! – патетично, на весь зал, вскричал Лёша. Он уселся на стул и как умел изобразил своей искалеченной мимикой смирение. – Бей Лёшика, парень, – сказал неожиданно плаксиво. – Отводи душу…

Я подошёл к нему вплотную, каким-то чутьём понимая, что он действительно больше не станет увёртываться.

Лёша, как по кнопкам гармони, пробежал быстрыми пальцами по увечному своему лицу, причитая:

– Ни одной косточки живой не осталось! Ни единого целого местечка!.. Подставляю морду, как Христос!.. – судорожно сморгнул, и по щекам его покатились слёзы.

Я догадался, почему у Лёши искалеченное лицо, – Крикуна били те, кого он не сумел разжалобить. Я для острастки пошире размахнулся и щёлкнул Лёшу по лбу. Он комично взметнул руками, с громким воплем опрокинулся на спину вместе со стулом, будто мой щелчок повалил его.

На полу он свернулся калачиком и дважды проскулил:

– Больно! Больно! – спрятав лицо в ладонях.

Я решил, что Лёша перебарщивает со скоморошничеством, но, когда он на миг отнял руки, увидел, что у него нос и подбородок залиты кровью.

Над Крикуном склонились двое – бровастый и тот, что с лилипутским лицом, – подняли его и поволокли к своему столу.

В колонках нежно заиграли гитара и синтезатор, полилось задумчивое мычание. Печальный тенор пропел: “Лишь только подснежник распустится в срок… Лишь только приблизятся первые грозы… На белых стволах появляется сок… То плачут берёзы, то плачут берёзы…”

Я увидел, как уборщица Антонина Захаровна махнула в досаде рукой и удалилась, а чуть погодя вернулась с тряпкой – замыть на линолеуме кровавые кляксы, оставшиеся после Лёши. Старушка Лена вынесла и поставила перед Никитой тарелку с сырниками.

Шушукались, не расходясь, официантки возле барной стойки. В левом, казалось, бесповоротно оглохшем ухе занудливый радиошум неожиданно сменился вкрадчивым женским шепотком:

– В испанском языке существует два глагола со значением “быть”, “являться” – это ser

и estar. Первый характеризуется продолжительностью длиной в жизнь или просто большой промежуток времени. Например, soy Natasha. Я есть Наташа, ею родилась и умру. А второй описывает переходные, временные состояния…

Я ни на миг не сомневался, что переживаю слуховую галлюцинацию, и при этом готов был поклясться, что действительно слышу одну из официанток.

– Забавно, что именно со вторым, “временным” глаголом употребляются выражения estar casado – быть женатым, и estar muerte – быть мёртвым…

– Сурово ты Лёшика приложил, – с насмешливым укором сказал мне кудлатый. Я вдруг обратил внимание, что у него очень белые зубы.

– Да не бил я его! – разозлился я. – Вы же видели!

– Почём знать? – улыбнулся кудлатый. – Может, у тебя какой секрет есть. Удар тайный… Ладно, пацанчик, считай, прописали мы тебя в нашей ебанутой хате!

Бродяга в школьной форме погрозил мне пальцем:

– Сам знаешь, где косячишь! Пизда что банановая кожура: поскользнуться на ней в два счёта!.. – и засмеялся – молодо, счастливо. – Знал бы ты, сколько народу убилось на пизде! Хлоп затылком, и хана!..

В какой-то момент мне показалось, что это никакие не взрослые люди, а просто загримированные старшеклассники, весёлые, грубоватые двоечники из какого-то абсурдного драмкружка.

– Ты просто пойми: они все умерли, – вдруг проникновенно сказал кудлатый. И грустно поморгал красными, будто ошпаренными, веками.

– Кто? – я не понял.

– Люди, которые жили до нас. Все до одного… – и выжидательно смотрел на меня.

– И что делать? – спросил я первое, что пришло в голову.

– Надо попытаться не умереть…

– И как это сделать?

– Тренировки. Каждый день укреплять жизнь!..

Тут обоим бродягам, видимо, надоело кривляться, изображая серьёзность. Они прыснули, развернулись и побрели прочь в свой дальний закут. Представление, если это было оно, закончилось.

Я сел за стол, неторопливо водрузил на нос очки. Я чувствовал, что кристально трезв, будто и не было трёхсот граммов. Шумовое беспокойство в ухе практически улеглось, лишь изредка что-то постукивало в перепонке, будто по эмалированному дну вода перекатывала с места на место камушек. Следовало признать, что Лёшин крик лучше всякой поликлиники прочистил заложенное ухо.

Никита выложил на стол тысячную купюру и сказал деловито:

– Поехали, Володька, наши заждались!..

Очевидно, он больше не сомневался в моей пригодности.

*****

Мы направлялись к Первой городской больнице.

Досада моя на Никиту почти улеглась: подумаешь, сначала тестировали тишиной, потом испытали криком – значит, так надо…

– Никита, – начал я. – Ведь это же были не бандиты, а клоуны какие-то опустившиеся. Ну не бывает таких уголовников.