Земные и небесные странствия поэта

Наверняка, в этом озере есть рыба: щука, лещ, а может быть, забредает в жемчужные чистые воды и судак…

Я подумал, что хорошо бы пожить в этой деревне, половить рыбу, успокоиться, уйти в тишь, в травы, в забвенье, в осенние тучи, в дожди-моросеи, что сыплются с низких небес…

Тишина окрест поразила меня…

Даже рыба не плескалась…

Кажется мне, что тысячелетняя Святая Русь устала жить на земле и уходит Она в небеса, в Царствие Небесное, куда зовет Её Хозяин Её — Спас!

Даже рыба на Руси устала жить и не плеснет в сонной воде…

А на земле уже нет для Руси земных Дорог… что ли?

Да?..

От этой осенней тишины, которая была глубже, чем смирная тишина кладбища, мне захотелось закричать: “Айда! Гойда! Ааааа! Русь, где ты?..”

И тут я радостно услышал козье блеянье жалобное, кудрявое…

Я побежал на крик и увидел у избы белую херувимскую козу. Коза чистая была, ухоженная, опрятная, как будто неземная, райская, как будто упала в траву с небес…

Она стояла у избы и глядела в открытое окно, а в окне томилась, маялась старуха в черном платье и черной косынке.

Старуха зорко меня издали увидела и улыбалась мне радостно и виновато:

— Ах, сынок, как ты вовремя-то пришел…

Изба-то моя подплыла подземными, озерными, мышиными водами…

И три дня назад крылечко прогнило и упало…

Теперь я, милок, в избе своей пленницей стала — выйти не могу без крыльца-то. И из окна выпрыгнуть не могу — ноги за девяносто лет отсырели, не слушаются, как в молодости прыткой. Родная изба стала мне тюрьма и могила живая…

Видишь — я уже в гробное, смертное белье заживо обрядилась…

А в деревне нашей все померли — я последняя…

Как Перестройка началась — так народец наш деревенский, сметливый мигом стал на погост переселяться, переезжать.

На селе Перестройка хорошо удалась — всех подчистую подмела…

Это в городах много еще народу побитого осталось, но и там скоро, скоро тишина будет, как у нас…

Кладбища нынче свежие не стоят, а бегут вширь и вдаль…

Раньше кладбища были, как пруды стоячие, а теперь они, как реки бегучие, щедрые…

А мне только козочку-кормилицу мою жаль… Видишь, как она плачет, заливается без меня… Одна душа живая козья осталась у меня в подругах…

…Я попросил у старухи — а её звали Марфа Тимофеевна Никитина — топор и гвозди и быстро поправил крыльцо — таким работам по поддержанию своего дома я за много лет научился умело — и выпустил пленницу из заточенья её избяного, невольного…

И целую неделю я прожил у этой старой русской чужой женщины — а есть ли на земле чужие люди? — в её блаженной избе с иконой Богородицы Троеручицы в красном углу…

Днем я бродил вдоль озера и рыбу ловил, а вечером топил печь-притопок, и мы с Марфой Тимофеевной варили уху и сонно, сладко беседовали втроем — белоснежная коза Маня тоже принимала немое, но всепонимающее участие в наших беседах, сверкая при огне печном прозрачными янтарями глаз…

Как собака, была она чуткая и преданная, ибо чуяла старость, непрочность хозяйки своей и боялась одна остаться среди вымершей деревни…

Что-то неуловимо похожее на мою недавно ушедшую мать было в этой старухе — быть может, все старые люди похожи друг на друга?..

И я у ночного огня вспомнил страшную историю, которую мне однажды поведал поэт Z….

…Когда умерла матушка поэта, которую он, как все кочевые, хмельные поэты, забыл и годами не навещал, хотя она жила в одном городе с ним, поэт похоронил матушку свою, при жизни забытую, и тут неожиданная посмертная тоска объяла его душу, и поэт поехал на Кипр, чтобы в море и в садах-виноградниках пианых залечить свежую сыновнюю рану свою…

И вот однажды вечером, когда веселый поэт возвращался с друзьями с моря — вдруг в чьем-то огороженном саду, под золотыми мандариновыми и апельсиновыми деревьями, он ясно увидел свою недавно усопшую матушку…

Она одна сидела под деревьями за столиком, и пила чай, и тут вдруг увидела за забором сына своего, и сын увидел её! О!..

Поэт потрясенно хотел перелезть через чужой забор, но мать запретила ему, а потом взяла столик с чайником и ушла в глубь чужого сада…

Ушла, ушла… затерялась в золотом саду…

Но поэт явно, явно увидел детскую обиду на её прекрасном, тихом лице, словно она говорила, шептала сыну своему: «Сынок, сынок! так ты забыл меня на земле… Так редко ты меня там посещал… И вот я затосковала по тебе и вышла на минутку, чтобы хоть здесь увидеть тебя, но только на минуту-но только на минуту, сынок мой…»

И она навек скрылась обиженно, сиротливо, одиноко за золотыми деревьями, и больше никогда не являлась сокрушенному поэту…

И поэт зарыдал, как дитя, оставшееся навек без матери своей…

…О Боже! А вдруг и моя матушка в какой-нибудь чужой стране, в чужом саду пьет одинокий чай и жалуется на забытье мое?..

О Боже! Этого не переживет едва мерцающая душа моя…

О Боже… Много…

…Быть может, это было виденье, жизнь после смерти?..

Или правы кипрские монастырские старцы, которые говорят, что на Святом Кипре, где бродили Лазарь воскресший и Апостол Павел, есть! есть! есть один из Двенадцати тайных входов врат в рай, где стоит Блаженный Апостол Петр с золотыми ключами…