Земные и небесные странствия поэта

И вот матушка поэта на миг вышла к нему, потому что из рая можно выйти к сыну своему, а из ада — никогда…

..Я прожил у Марфы Тимофеевны целую неделю — от Дня Рождества Богородицы до дня 28 сентября — дня “гусепролета”, дня “гусаря”, когда в русской дивной природе-вселенной уже спускаются темные, хладные, прозрачно слюдяные вечера, вечера, и в небе слышатся рыдалистые, разрывчатые, стройные, геометрические крики журавлей слезных и веселых, бормочущих, как бы спотыкающихся в небе, гусей…

Гуси летят — зимушку на хвосте тащат… да!..

Журавли летят клином, а гуси треплются, волнуются веревкой…

А мы, человеки, куда летим?..

…А как-то вечером Марфинька — кроткая старушка рассказала мне воительную историю, которая поразила меня:

— Сынок, когда Горбачев и Ельцин пришли — Чаша необъятная Горя, Нищеты, Смерти разлились по всей нашей советской стране…

Чаша эта потопила всю землю нашу, как река в разлив…

На троне вор — в стране мор…

Старики на погосты ушли, а мужики в пьянство провалились, бабы — в гульбу, дети — в сиротство…

Сынок, и кто же тогда за всех нас, неповинных, убиенных, растерянных, спившихся с горя, отомстит?..

Целую страну СССР бесы заживо загубили, зарыли, а никто им не отомстил…

Где же наши народные мстители-спасители? Хоть один бы нашелся…

Тогда, сынок, я ослепла от горя и гнева и решила главного беса убить…

Старуха перекрестилась и продолжила:

— Взяла я большую банку брусничного варенья, поехала в Москву, встала у кремлевских ворот и жду главного беса-президента, как Гитлера Сталин у Москвы поджидал… Стою. Ноги старые, старые, вялые, а терпят…

Меня кремлевские, лютые охранники углядели, обыскали, варенье ножами потыкали…

Я сказала, что хочу за все реформы президента отблагодарить целебным вареньем брусничным…

Они посмеялись: “Ну, жди, бабка! жди президента… Может, он и вылезет из машины, чтобы твое варенье попробовать!..”

А я, грешная, сынок, хотела, когда он из машины-то вылезет — этой-то банкой его, убивца, саранчука, по голове пьяной вдребезги стукнуть, чтобы хоть брусничной кровью его облить, как он облил Советский Союз океанской человеческой кровью!..

Так я в надежде много дней у Кремля простояла… Чуть в землю заживо не ушла, не проросла… ноги подкосились…

Потом заболела, домой вернулась…

О, Матерь Божья!.. Каюсь, каюсь я за эту брусничную банку… Это ведь терроризм!..

Господь милостивый упас меня от греха смертоубийства…

Но кто за нас беззащитных, умерщвленных, убитых, обобранных безвинно до крыльца гнилого, отомстит?..

Кто, сынок?..

Я молчал…

…И вот мы прощаемся с Марфой Тимофеевной…

И я обнял её на прощанье и сказал:

— Матушка… мама… Переезжай ко мне… вместе с козой… у меня дом обжитой, а я один холостяком живу…

Но она тихо, бережно обняла меня землистыми своими медвежьими, однако пуховыми, неслышными крестьянскими руками:

— Сынок, сынок… Не могу пока…

Тут, по лесам золотым, наша Божья Матерь бродит, летает…

Она, Вечная Матерь, посещает наши деревеньки, как больницы. И она всем болезным, одиноким помогает… И в Царствие Небесное провожает…

И вот придет Она в нашу деревню — а тут никого… Кто же Её, Вечную Заботницу, Целительницу встретит?..

Только я одна и осталась, чтобы Гостью, Матерь всех людей встретить…

…Я на прощанье обнял старуху и быстро пошел к машине, не оглядываясь, чтобы не разрыдаться, не расплескаться…

В последние годы все больней и разрывчивей мне с людьми прощаться…

Потом я сел в машину, посигналил старухе прощально и помчался по утренней, туманной дороге зыбкой, пустынной…

Я проехал несколько километров в каком-то жестком забытье, но потом вдруг остановился, а потом вдруг радостно, вольно, счастливо зарыдал, забился, заплакал необъятно…

Никого окрест не было, и я радостно рыдал среди осенней, золотой пустыни…

И вспомнил слова Спасителя: “Блаженны плачущие, ибо утешатся”…

Потом я развернулся и помчался вспять…

О Боже… как хорошо возвращаться назад…

…Она всё еще стояла у избы и глядела на дорогу вослед мне…

И снежная коза стояла рядом с ней и покорно глядела на дорогу…

Я счастливый, весь в слезах, бросился к Марфиньке-матушке и что-то побито, криво залепетал:

— Мама! Мама!.. Я буду каждый месяц приезжать, навещать вас… тебя…

Ты меня спасла, сберегла… Ты моя мать…

— Сынок! не застудись… Скоро снег… — только и сказала она…

А потом вдруг зашептала мне повинно:

— Сынок, сынок… Я ведь тебя обманула…

Я ведь тогда президента-то нашего повидала… Видимо, ему доложили обо мне… Вышел он ко мне из машины-то… Охранники нас охватили, как петлей, со всех сторон…

Я и увидела вблизи его лицо — измятое, виноватое… покоробленное, измученное, изрубленное, как бледная, белая капуста перед засолом…

Жаль мне его стало до костей… как сына спившегося…

Зарыдала я, заплакала… Ему ведь одному за всю пьяную Россию перед Богом отвечать!..

И он вместе со мной заплакал…

Я ему банку с вареньем протянула: “Это тебе, сынок, от нас, от крестьян твоих… Я ведь одна у нас в деревне осталась… дальше некому будет тебе варенье варить…”

А он плачет и говорит: “Я ведь ничего хорошего крестьянам не сделал… За что же мне варенье-то?”

Тут я еще больше прослезилась…