Земные и небесные странствия поэта

Я иду и вижу золотой, словно знакомый, высокий, богатый стог свежего сена… Сонно…

О Боже! Стог золотой серебряно осыпан жемчужным первоснежком!.. Словно жемчужные ожерелья во множества лежат на духовитом, золотом, еще более пахучем от снега сене, сене, сене… Сонно, сонно, сонно…

Я уже чую, что увижу…

О Боже!..

Но этого я не чуял! не знал!.. О Боже!.. Сонно…

У подножья стога в золотой рассыпчатой соломе лежит голый отрок… Это Николай Ивлев… Мусорный олигарх… Он уже свежо мертвый… изломанный, как сухие ветки… в инее… истекший кровью… У него личико, как в инее…

Я вижу, что он совсем мальчик…

Раны от вил уже почти высохли, обмелели…

Но как много крови в человеке… даже в таком невзрачном, худом…

И много золотой первозданной соломы кровью окроплено… Сонно, сонно мне, далеко…

Душа моя летит в небо — и оттуда глядит на меня, как зимняя птица… обмороженная… как черный дятел-желна…

Я вдруг вспомнил Фирдоуси: “Рубины крови в изумрудах травы…”

Но тут было: “Гранаты крови в золоте соломы…” Много было гранатовых зерен…

Но тут не только кровь отрока была…

Тут была и кровь Анны…

О сонно мне…

И она лежала нагая, нагая (О Боже, ты-то почему нагая?) на своем павловопосадском платке…

А она еще, еще тлела, еще была живая, хотя кровь уж, уже тоже вся изшла из ее ран… Сонно, сонно…

— Анна, Анна, Аня, Анечка, а откуда у тебя раны?.. Тебя-то кто задел?.. Иль это он тебя успел? убил? Ударил?..

— Ах, Царь Дарий! Ах, зачем вы не взяли меня в страну своих воспоминаний?.. Но теперь я навсегда поселюсь в вашей стране воспоминаний…У меня ведь и тут никого не было, кроме вас, и там никого, кроме мамочки Людочки Кашиной…

— Анна! Но кто тебя поранил?..

— Ах, Царь Дарий!.. Страшная ошибка… Этот мальчик невиноватый… Он никакой не олигарх!

Он всего лишь шофер олигарха… Ели голубые не он выкопал… А я убила его… Невинного… Он так испугался, каялся… Он сам тоже сирота… из дет дома… Похвастался!..

И вот себя я уколола за его безвинную смерть…

Батюшка прав был: напоролась я на свои вилы за грехи…

Царь! похороните меня на болоте… сразу за лиственницей есть дорога…

Царь, я не хотела говорить вам… но у меня ведь завязался, сотворился, замесился ребеночек… но я и его проколола…

Нельзя, чтобы от матери убийцы рождался ребеночек…

Царь! Срубите, спилите то Дерево! Спасите себя…

Я вас люблю, Царь… Как эфы любили царя Дария!..

Сонно сонно сонно сонно… Оооо…

И она лучисто улыбается и замолкает… навсегда.

…Я уже видел и знаю, как умирают человеки…

Она лежит на павловопосадском своем мокром платке вся гранатовая, текучая…

И я вдруг думаю, что скромная снегурушка вдруг оказалась в малиновом наряде, а снегирь остался в старом костюме, в сером…

Я остался…

Но они — снегири — на всю жизнь связаны и верны друг другу…

А мертвые всегда верны живым…

О Боже!..

…Я легко пеленаю, заворачиваю ее в платок… Так много крови изшло из нее, что она легкая стала.

В последний раз чародейное тело ее в моих руках. Поднимаю ее и несу к машине…

Сонно мне…

Мышь-полёвка вышла из стога и лизала кровь, и она не убоялась меня, и не вернулась в стог, ибо опьянела, одурела от свежей крови. Один юный дымок над кровью стлался в русском ледяном поле необъятном…

Один! был! жив! дымок! в ледяном просторе…

…Тут опять с небес заструился хрупкий, млечный, звездистый, огнистый снежок…

И туманно, снежно, празднично, словно в Новый год, жемчужно стало, стало окрест…

Опять метель соткалась на дороге, и я ехал медленно, осторожно, как и положено ехать с усопшим…

Я боялся, что пропущу ту лиственницу, которая вела к сгинувшей в болоте родной деревеньке Аниной — Лиственницы…

Но лиственница была в осеннем, золотом пожаре, обсыпанном молоденьким, прозрачным снегом, и я сразу увидел ее…

Я повернул к ней.

Под ней была разбитая, былая, давно похороненная дорога. Я поехал по этой дороге в Блудово болото, куда уже много лет никто не ездил…

Опять сон нашел на меня, метель густо, лепетливо, мокро шла окрест, я ехал думал, что если машина забредет, завязнет, закочует в болоте — то я уж не выберусь отсюда никогда…

Да и что-то не хотелось мне расставаться с Анной.

Да и что-то захотелось мне полечь с ней рядом навек, навек, навек…

Ой ли! Ай ли!..

И тут я почуял, что машина мягко, нежно стала вязнуть, опускаться, погружаться в живую, податливую землю…

Я понял, что попал в яму, в омут, в елань, в топь сосущую, чавкающую, непролазную, последнюю…

Я попал туда, где живут те советские забытые солдатики… и Людочка Кашина… и русалки… И самая крупная гранатовая клюква…

А теперь тут будет и Анна…

И я буду тут похоронен заживо?..

И тут я слышу ее дальний шепот: “Царь! Срубите, спилите то Дерево! Спасите себя и других человеков!..”

…Анна, Анна! Ты молчишь, ты мертвая, далекая, а я не знаю, что делать мне… Что делать? Я не знаю…

Болото тянет, влечёт меня… смерть зовёт…

А сонно, сонно, сонно…

Машина уходит в елань…

Но я успеваю…

Я открываю с трудом тяжкую, всю в хляби, в глине, в иле, в тесте-перегное болотистом, дверь и встаю на какой-то камень…

Откуда здесь камень? валун?..

Но я спасаюсь… Но я не знаю, радоваться ли мне…

А сонно, сонно… болото тянет… как сырое тесто…