Жаклин Жаклин

Нет, я тоже не стал певцом, благодарение Богу, которого нет, я оказался актером и драматургом, случай в очередной раз решил все за меня. После успеха «Ателье», успеха, к которому я не был готов, я пошел ко дну под грузом этого успеха, и моих сорока лет, и других мелких проблем, на которые до тех пор не обращал внимания. Я просто рухнул, сраженный депрессией, затянувшейся на годы. Я был словно раздавлен и успехом, и многочисленными, разнообразными предложениями, которые, в связи с этим успехом, были совершенно неприемлемы. Литературные и кинематографические предложения так и сыпались, а я яростно отвечал на все «нет».

Ты же в ту пору трудилась день и ночь, ты нашла применение своему таланту и вкусу к одежде, к чувственности этой одежды и ее женственности. Ты работала, выпускала набивные платья тысячами, но при этом бывала на всех представлениях «Ателье», когда я играл.

Однажды Симона Синьоре попросила меня написать для нее то, что тогда еще не называли телесериалом; я сказал нет. Она настаивала. Я повторил: нет. Она продолжала настаивать, и тут я понял, что, если опять скажу нет, это будет концом моей жизни артиста, да и вообще моей жизни. И я сел за «Терезу Эмбер», которая имела, благодаря ей, но немножко, наверное, и мне, и режиссеру Марселю Блювалю, изрядный успех.

Этот успех сблизил нас с ней, до такой степени, что однажды она пригласила нас на ужин в ресторан: я, ты, Ив, она, Клод Руа и его жена Лоле Беллон, талантливая актриса и драматург. Хоть и в депрессии, я был счастлив подарить тебе эту возможность встретить твоего кумира во плоти. Для тебя это была большая радость, ты радовалась как ребенок, но и как женщина, уверенная в своей красоте и очаровании. Но перед Монтаном ты снова стала маленькой девочкой, обожавшей его несколько десятилетий назад. Только что не краснела.

Тебя посадили между ним и Симоной. В начале ужина Ив говорил громко, очень громко, о политике, об обществе, обо всем и ни о чем. Он говорил не только для нашего столика, нет, он говорил так, чтобы все, за другими столиками, слышали его и не упустили ни одного слова. Весь зал жадно впитывал его слова. В середине ужина, перед тем как подали горячее, он извинился, ему надо было уйти. Симона, похоже, была в курсе, она наблюдала за ним, глядя на него, как глядит мать на непоседливого ребенка, который рвется жить своей жизнью. Перед уходом он отпустил еще несколько шуточек и, расцеловавшись со всеми, в том числе и с тобой, вышел.

В отсутствие главного оратора разговор не клеился. Симона Синьоре, очень предупредительная с тобой, кажется, вошла в роль и на Лоле Беллон, сыгравшую в «Золотой Каске» ее соперницу в сердце Сержа Реджани, смотрела враждебно, как Золотая Каска на дочку хозяина. Клод Руа, Лоле Беллон и я говорили о театре. Симона же доверительно сообщила тебе почти сразу после ухода певца, как тяжело было ей быть выставленной рогоносицей на первых полосах газет всего мира. Тем более что в ту пору она была еще неплохо сложена. При виде вас двоих рядышком, беседующих вполголоса, я подумал о женской силе, объединившейся здесь, на моих глазах.

Мы возвращались домой пешком, от площади Дофин до Одеона два шага. Ты пела «Опавшие листья», а потом танцевала на набережной у Нового моста, а потом, на улице Дофин, запела «На рассвете». Я плакал, в пору моей депрессии слезы у меня всегда были под рукой. Ты утешала меня поцелуями подруги, матери и любовницы. А потом спела мне «Чирибим, чирибом», и мы водили хоровод вдвоем на тротуаре улицы Сены. И наконец, на лестнице — у нас тогда еще не было лифта — ты спела для меня одного, вполголоса, чтобы не разбудить соседей, твой хит, «Падам-падам». Я плакал от смеха и эмоций и плачу еще до сих пор.

Гаяроф, Жаклин Гаяроф, навсегда и всегда в моем сердце, в моих венах, в моих объятиях, в моих снах, Гаяроф.

Йозеф Рот