Жаклин Жаклин

Готово дело, я плакал, не в три ручья, но все же хорошо поплакал. Я вернулся от брата, где мы втроем, Максим, Эвелина и я, «отпраздновали» Новый год. Мы поужинали, рассказывая друг другу и вспоминая старые истории. Ты легко догадаешься какие. Потом они отвезли меня домой на машине, и мы пожелали друг другу спокойной ночи, даже не поцеловавшись. Я сел перед телевизором, как раз пробило полночь. Позвонила Ольга и пожелала мне по возможности лучшего года. Я чувствовал, что она тоже вот-вот расплачется, взволнованная, измотанная концом этого ушедшего года. Потом я тупо переключал каналы. Почти целиком посмотрел какой-то фильм: это была история любви гиганта-бодибилдера и почти карликового роста тайки, с участием вдобавок матери бодибилдера, тоже совсем крошечной рядом с сыном. Потом я пробовал смотреть другие фильмы и наконец выключил телевизор — этот телевизор почти такой же старый, как мы с тобой, и выключается, только если нажать на кнопку. Ну вот, встав и наклонившись, чтобы ее нажать, я услышал свой шепот: «Вот мы и в две тысячи двадцатом, Жаклин, родная». Тут-то я и пустил слезу; я не рыдал, не стенал, даже не сетовал, просто плакал, думая о тебе и об этом 2020 годе, который пришел следом за 2019-м. У брата я пожаловался на этот 2019 год. Он ответил мне, что в молодости мы не надеялись дожить до 2000-го, и добавил: «Мы не должны были дожить и до сорок четвертого. Мы — выжившие. Будем счастливы, что мы все еще живы в две тысячи двадцатом».

Да, мы выжившие, а ты остаешься моей самой любимой из выживших.

Я получил поздравительную открытку от Роберта, шотландца, помнишь, мы встретили его летним вечером на террасе кафе «Турнон» несколько лет назад. Мы с тобой ели друг напротив друга рядом с этим Робертом, который ел один, положив на стол книгу. Я наклонился, пытаясь прочесть название. Сделал тебе знак, что не могу прочесть, плохо вижу. Ты тоже взглянула и шепнула мне: «Йозеф Рот». И мы вдруг оба очень возбудились. Я обратился к нашему соседу, одинокому едоку-читателю, и спросил его, знает ли он, что обедает на террасе кафе-отеля «Турнон», того самого, где Йозеф Рот скончался в 1939 году. Он плохо говорил по-французски, мы с тобой еще хуже по-английски. И все же мы друг друга поняли: конечно, он обедал здесь, чтобы почтить память Йозефа Рота.

Так вышло, что Йозеф Рот — мой любимый писатель. Может быть потому, что он родился в Бродах, в тогдашней Австро-Венгрии, как и родители моей дорогой мамы. Йозеф Рот стал и одним из твоих любимых писателей, быть может потому, что был моим любимым. Вот так мы с Робертом подружились через Йозефа Рота. Мы много говорили на франглийском о кулинарии, потом о литературе и прочем, о бедах и горестях рода человеческого. С годами он сделал успехи во французском, а мы в английском совсем не преуспели.

Я получил открытку от Роберта, поздравительную открытку, и в ней он пишет все, что я пытаюсь написать уже который месяц, но рука моя неуклюжа, я слишком многословен, а слова чересчур тяжелы. Я цитирую тебе для сведения и для тайных высших сил, которые в этот первый день нового года наверняка толпятся вокруг тебя: «В новогоднюю полночь я подумаю о тебе и о Жаклин, о красоте ее лица и характера».

«Красота ее лица и характера…» Черт, вот я и опять расплакался, решительно, 2020 год обещает быть очень дождливым для меня без тебя.

Мое самое отрадное воспоминание

Вот мое самое отрадное воспоминание, то, которое я хотел бы сохранить в себе до тех пор, пока не догорит последний огонь моей кремации: мои ладони гладят твою руку, лежащую на белой простыне, на этой чужой кровати, в больничной палате, где больше не лечат, но успокаивают, по-доброму и умело, боль и тревоги пациентов и их близких.

Я сижу у твоего изголовья, совсем рядом, сейчас утро, мы одни, я глажу твою руку, медленно, собранно, страстно, как будто от этого зависят все судьбы мира, и шепчу тебе на ухо, что люблю тебя и буду любить тебя всегда.

Слова, которых я не сумел или не смог тебе сказать, я говорю теперь, чтобы ты унесла их с собой. Эти слова не слетают с моих губ, они идут прямо из моего сердца в твое сердце. Да, да, стать посмешищем мне больше не страшно, и я свободно говорю все эти смешные слова: сердце, душа, любовь, навсегда. Как бы мне хотелось, чтобы ты еще могла посмеяться над ними со мной! Но я запечатлею их в тебе на веки вечные. Я говорю их тебе и повторяю, а мои ладони все гладят и гладят твою руку. Другая рука, опутанная разноцветными трубками, говорит о том, что здесь тебя кормят исключительно морфием и кислородом, чтобы ты ни в чем не нуждалась.

Я всматриваюсь в твое лицо, мне кажется, что ты меня слышишь, что ты меня понимаешь и твоей руке нравится, когда ее так тискают. Однако ты неподвижна. Только твоя верхняя губа чуть поджимает нижнюю, придавая твоему лицу налет сконфуженно-горделивого детства. Я снова и снова говорю тебе о своей любви и глажу, и глажу твою руку. Твои губы поджимаются сильней, как будто ты сдерживаешь улыбку. Твое лицо маленькой девочки озаряет палату отсветом юности.