Жаклин Жаклин

— В твоих снах, да. Никогда я этого не делала, никогда. С какой стати мне это делать? Мы были едва знакомы, говорю же тебе.

— Да, да, я знаю, и вдобавок ты терпеть меня не могла. Но я до сих пор чувствую твои губы так близко к своим.

— Во-первых, этого никогда не было, во-вторых, это не имеет никакого отношения к первому поцелую, это был разве что, и то едва ли, дружеский чмок.

— Да, но для меня этот чмок был нашим первым поцелуем. Тем, что вдохнул в меня веру в себя, пусть даже на секунду-другую.

— Это был не поцелуй! И этого никогда не было, разве что в твоем больном воображении.

— Согласен, но для меня это поцелуй, который я помню и буду помнить до конца своих дней.

Балашова

В ту пору у меня был еще один случай укрепить свое пошатнувшееся эго. Одно время я посещал курсы Тани Балашовой[28].

Однажды субботним утром — я приходил только по субботам — Балашова расхаживала по классу, кипя гневом. Ее любимые ученики и ученицы, все глубокие невротики, не подготовили новых сцен. Вне себя, она скандировала: «Сцены! Сцены! Сцены! Мне нужны сцены!» — как вдруг остановилась передо мной и спросила звенящим от гнева голосом:

— Что вы здесь делаете, молодой человек?

— Слушаю, мадам.

— Слушаете? Сюда приходят не слушать! Сюда приходят работать! Или вообще не приходят!

Она окинула разъяренным взглядом все свое поголовье.

— Мадам, я работаю.

— Вы работаете? Над какой же сценой вы работали?

— Мадам, я не работаю над сценами, я работаю в ателье.

— Я не поняла ни слова из того, что вы сказали.

— Я работаю в ателье портного, мадам.

— Вы работаете в ателье?

— Да, мадам.

— Вы рабочий? Рабочий? И хотите играть в театре?

— Да, мадам, хотелось бы.

Ее гнев внезапно преобразился в сочувственную ласковость.

— Сыграйте мне что-нибудь.

— Мадам, я, я…

— Сыграйте мне сцену, любую.

— Мадам, у меня нет сцены.

— Вы знаете, любите особенно какого-нибудь персонажа?

— Персонажа, да, наверно…

— Какого персонажа?

— Альцеста[29].

— Сыграйте мне Альцеста.

— Мадам, у меня нет Филинта.

— Мир полон Филинтов.

Она указала на одного из них в зале:

— Ты, иди сюда! Будешь подавать реплики молодому человеку. Как вас зовут, молодой человек?

— Жан-Клод, мадам. Но я не очень хорошо знаю ро…

— Давайте, давайте! Не раздумывая.

И вот я перед Филинтом, который на три-четыре головы выше меня, с безупречным косым пробором — до 68-го было еще далеко.

— Начинайте! — говорит она.

— Что с вами наконец? Скажите, что такое? — декламирует Филинт.

И я в ответ бубню непослушными губами:

— Оставьте вы меня, пожалуйста, в покое.

Тут Балашова перебивает меня.

— Нет-нет, не пытайтесь играть чистенько!

Она показывает на стул, одиноко стоящий на сцене.

— Возьмите этот стул и попробуйте разбить его о голову Филинта.

— Мадам…

— Попробуйте! Это здоровый парень, он не обидится. Ни за голову, ни за стул, который, кстати, не его и не мой. Цель игры — разбить его, если не о голову, то о стену, о потолок, о паркет. Ну же, поднимите стул!

И я подхватил стул.

— Оставьте вы меня, пожалуйста, в покое! — вырвалось у меня с ужасающей силой, поразившей меня самого, когда я замахнулся стулом, целясь в пробор Филинта, который, не зная, где укрыться, заметался во все стороны. Я выплевывал реплики, снова и снова пытаясь расколотить окаянный стул. Филинт испуганно косился на Балашову, а та, похоже, была на седьмом небе от счастья. Я обезумел, реплики больше не шли на ум, текст Мольера исчез, остались только взмахи стулом, отдельные междометия и небывалый гнев вкупе с неконтролируемой ненавистью, от которой дрожали бедняга Филинт и доски сцены.

Балашова положила конец представлению следующими словами:

— Молодой человек, вы — ЛЕВ!

— Лев?

И вот этот лев, выросший из мышки, в конечном счете съел тебя живьем. И как во всякой паре львов и львиц ты поддерживала огонь в очаге и варила в нем пищу много лет, тогда как я нежился в постели по утрам, за кофе — после обеда, а вечерами рычал, чтобы тебе понравиться, всегда только чтобы понравиться тебе.

— Когда это было?

— Что?

— Балашова.

— Ну, за несколько месяцев, за несколько лет до нашего знакомства.

— А наш первый поцелуй, как ты говоришь?

— Через несколько лет после Балашовой.

— А потом?

— Что потом?

— Как это началось?

— Что началось?

— Наша история, история нашей любви.

В нашем случае вопрос скорее в том, как это продолжалось…

Как начинаются истории любви?

Как начинаются истории любви? Прежде всего им нужно место, позволяющее встречу, как колодцы в Библии или, в доисторические времена, гроты и пещеры. Нашей территорией была площадь Республики в 10-м округе. «Ла Шоп», исчезнувшее ныне кафе, было одновременно нашим колодцем и нашим гротом, местом неформальных встреч группы молодых людей обоих полов, любителей черного кофе и бесконечных споров, ничего особо не планирующих, только жить и, если возможно, любить. Никто из вас не осмелился бы употребить этот глагол, не хихикнув. Нет, прости, конечно же, ты.