Жаклин Жаклин

Повсюду, где мы бывали, мы посещали еврейские кладбища, это был наш с тобой способ прикоснуться к прошлому. Даже на Барбадосе однажды, когда солнце вконец тебя допекло, мы решили съездить в город, и каково же было наше удивление, когда на плане обнаружилась площадь Синагоги. Ноги в руки, мы помчались туда. Да, там действительно есть площадь Синагоги, но нет никакой синагоги. Только табличка, сообщающая прохожим, что на этой площади была когда-то синагога, разрушенная «урриканами»[34]. Нам сразу представились индейцы-антисемиты — воистину, мы прокляты! Мы так и видели их в открытом море на Карибах, в своих хрупких пирогах они пристали к пляжу, голые, в боевой раскраске, и сожгли синагогу, истребив еврейское население, которое, думалось нам, было очень немногочисленным. Нам понадобилось несколько часов, чтобы перевести этот загадочный «уррикан» как «тропический ураган».

И раз уж мы заговорили о нашем туристическом прошлом, вспомни Сент-Томас, родной остров Писсаро. Писсаро — еврей, сказал я тебе, здесь должно быть еврейское кладбище. Да, есть, но оно закрыто для посетителей. Зато можно посетить синагогу. Идем туда. Она великолепна, блестит под солнцем, белая с золотом. Внутри то же великолепие, но — кошмарная безвкусица! — пол засыпан ковром песка, скрывающим прекрасную плитку. Как можно допустить такое небрежение в храме? Ты возмущаешься, я нервничаю. Почему нельзя убрать песок? Ты задаешь вопрос одному из присутствующих, и тот отвечает с улыбкой: «Этот песок здесь, чтобы напоминать о том, что коммуна, построившая эту синагогу, — они прибыли из Испании, по большей части мараны, — хотела сохранить память о местах богослужений, которые устраивали в их испанских домах, где пол был засыпан песком, чтобы показать, что это вовсе не место богослужений. К тому же песок заглушал пение и молитвы». Сколько их ни угнетали, евреи в любом климате сопротивлялись на свой манер.

А на Сен-Мартене, во французской части острова, мы встретили женщину — помнишь? — которая продавала обувь, какие-то босоножки. Было 45 в тени. Она пригласила нас на бульон knaïdler в пятницу вечером. Каждую пятницу она варила этот бульон. Еще один островитянин-ашкеназе приходил разделить его с ней, и они говорили на идиш, как дома, в Варшаве.

Ты, Жан-Поль Сартр, евреи и Ахмед

Мы много спорили, на террасах кафе и в других местах, все эти годы, проведенные лицом к лицу, бок о бок, а потом и телом к телу. Спорили обо всем и особенно о нас. «О нас» — это значит о нас, евреях. Я очень точно помню наш первый спор на эту тему. У нас еще не было телесной близости, это было в двусмысленную пору «Амбигю».

Ты зашла за мной в театр, убегая от одиночества, и, уже прощаясь, в двух шагах от дома твоих родителей, сказала мне, уж не помню, по какому поводу к слову пришлось, что, по мнению Жан-Поля Сартра, евреи всегда остаются евреями из-за антисемитизма или благодаря ему. Конечно же, я не читал, да и ты не читала книги, в которой Жан-Поль Сартр якобы это написал.

Евреи есть евреи, ответил я тебе не задумываясь, потому что их родители были евреями, и родители их родителей тоже, и так далее до начала истории евреев, которое, так уж вышло, является и началом западной цивилизации. И в силу этой истории, прожитой предыдущими поколениями, евреи и есть евреи, по своей культуре, своей древней религии, разумеется, вот по всему поэтому еще и сегодня есть люди, на словах и без них считающие себя евреями. Антисемиты же все это время способствовали лишь уничтожению евреев.

Нацисты и их европейские сообщники истребили половину живших в мире евреев. Половину всех, но почти целиком евреев европейских. Немного же они способствовали их сохранению!

Я продолжал, помню, как будто это было вчера, ну, скажем, позавчера, словно твое присутствие, твой интерес, твой слух, твой взгляд на меня заставляли меня говорить, говорить, как я никогда еще не говорил и даже не думал.

Сегодня я знаю, почему мы сделали выбор остаться евреями, что не дало нам сбросить груз иудаизма после войны, после геноцида: мы сыновья и дочери этой истории, даже если ничего не знаем о религии — о Талмуде, Каббале, Торе, — мы первое поколение после геноцида, те, кому повезло случайно выжить, кто, как мы с тобой, был на волосок от этой мясорубки. Те, которые могли бы вовсе не жить. Нам понадобилась почти вся наша жизнь, чтобы наконец признать, что мы — выжившие в великой бойне, и это тоже нас с тобой связало.