Жара в Архангельске-2

— Ну что ж, — сказал доктор, — Надеюсь, ты не сбежишь, если я разрешу тебе выйти в холл?

— Честное слово, не сбегу.

— Ну тогда ладно. Можешь гулять по больнице, только на улицу не выходи.

Получив это разрешение, Олива тут же пошла вниз, где находился холл больницы. Почти сразу же к ней подошла какая-то женщина с перевязанной рукой и попросила сигарет. Но у Оливы их не было.

Какой-то длинноволосый парень выхаживал по холлу и читал стихи. Олива невольно залюбовалась на него: у него было красивое, одухотворённое лицо, большие голубые глаза, такие прозрачные, что, казалось, сквозь них можно было смотреть, как сквозь стекло. Кого-то он до боли напоминал ей, только вот кого — Олива никак не могла вспомнить. Не могла она и уловить смысл стихов, которые он читал — лишь отдельные слова всплывали со дна, и тут же оседали, как взболтанный песок.

— Я умер, чтобы родиться…

Я родился, чтобы не жить…

«Да, да, совершенно верно! — пронеслось в голове у Оливы, — Какие правдивые строки! Ведь мы идём по замкнутому кругу, да, да! Мы — обречённые на смерть — рождаемся, чтобы не жить… О, зачем они мешают нам! Зачем они держат здесь и меня, и этого редкого, необыкновенного, талантливого юношу… Зачем? Может быть, всё наоборот — это они дебилы, а мы, несчастные узники — мы и есть птицы, что выше всех этих тупых навозных жуков, что думают лишь о своём толстом брюхе, блеске дешёвой мишуры и гнилом благополучии… Ах, что я говорю — мне ли судить их, мне, что погрязла в этом самом навозе по самые уши…»

И с болезненной ясностью предстала перед мысленном взором Оливы неумытая скуластая рожа Салтыкова в тот день, когда он, почти год назад, здесь же, в Питере, клялся ей в своей любви. «Я клянусь, я никуда от тебя не уйду, я всегда с тобой буду!» А у Оливы кружилась голова, её тошнило от его присутствия, от этих его неумытых, в гнойниках, глаз, от его нечистой прыщавой рожи, от удушливого запаха его пота. По всему её организму, казалось, пошло отторжение от Салтыкова, Оливе он был более чем неприятен, однако она, как скрипка с оборванными струнами, как карандаш со сломанным грифелем, уже не чувствовала сама себя чем-то ценным, и не могла ему противостоять…

Вспомнила Олива и Даниила, его предостережения: «Не привязывайся ко мне, не привыкай — хуже будет». Он говорил это, чувствуя к ней то же, что и она к нему — однако, несмотря на то, что он был четырьмя годами младше Салтыкова, мозгов у него было больше — он хотя бы отвечал за последствия. Не раз Даниил пытался научить отвечать за последствия своих действий и Оливу, не раз внушал ей, что она должна плыть по морю жизни самостоятельно, а не пытаться повиснуть на ком-то, перекладывая на чужие плечи ответственность за свою жизнь. Но она не приняла его наставлений, она отвергла для себя его точку зрения и, уличив его в измене, порвала с ним всяческие отношения. Олива считала, что это он виноват во всём — ведь он не стал делить с ней любовь, ту любовь, которая, по её мнению, должна базироваться прежде всего на взаимных обязательствах. И тогда Даниил в последнем разговоре предрёк ей, что у неё скоро появится человек, от которого будет многое зависеть в её жизни. И — всё сбылось, человек этот появился, и Олива в скором времени уверилась в том, что именно этот человек любит её по-настоящему, в отличие от Даниила. Салтыков действительно оказался полной противоположностью Сорокдвантеллеру: ведь он не держал с ней дистанцию, а, наоборот, старался сократить её до минимума; Салтыков клялся Оливе в том, что никогда не бросит её, он обещал жениться на ней, умолял, чтобы она была с ним и только с ним. И Олива, как глупый мотылёк, полетела на эту лампочку, хоть и догадывалась смутно, что бесплатный сыр бывает только в мышеловке, и всё это до поры до времени, а впереди — горькие слёзы в подушку, растоптанные надежды, поломанная судьба и разбитая жизнь…

Кого винить в этом? Ведь её предупреждали не раз — и Кузька, и Настя, и Гладиатор, и даже Даниил, встретившись ей в центре Архангельска в тот августовский день, когда она, разморённая теплом нагретого солнцем гранита и любви Салтыкова, лежала у подножия пьедестала памятника Ленину. «Твоя гайка с резьбы сошла, — сказал он тогда Оливе, — Привернуть бы тебе её, прикрутить понадёжней — может, всё и обошлось бы. Но ты же наоборот, гонишь и гонишь эту гайку дальше, даже не думая о том, к чему же всё это приведёт…»

«Вот я и погубила сама себя… — обречённо подумала Олива, — Теперь меня заживо погребут в стенах этой больницы, и я останусь здесь с горьким осознанием того, как ненавидят и презирают меня теперь там, на воле. О, если б я могла начать жизнь с чистого листа — я бы всё отдала лишь за то, чтобы не запятнать свою честь, не замарать свою репутацию, вела бы честную, достойную жизнь, заслужила бы уважение к себе друзей, и им не в чем было бы упрекнуть меня…»

Слёзы затуманили ей глаза; Олива уронила голову на руки, но плакать было тяжело. Она просидела так минут десять или пятнадцать, пока не почувствовала, как кто-то теребит её за рукав.