Жара в Архангельске-2

Оливу он возненавидел с того самого дня, когда она просекла, что Салтыков вернулся из Питера, и начала на него охоту. Кузька, как никто другой, знал истинное положение дел, и наблюдать продолжение всей этой «Санта-Барбары», заранее зная, чем всё закончится, ему было больно и противно. А теперь, когда Олива, окончательно доломав шаткие развалины своей личной жизни, пустила всё на самотёк, целиком и полностью уйдя в своё горе — Кузька вообще перестал выносить её. Ему казалось, само присутствие Оливы в доме, где он сам недавно обрёл своё счастье, губительно и отравляюще сказывается на окружающей атмосфере, словно ядовитые испарения ртути.

«Ехала бы себе в Москву… — думал он, нервно куря на балконе, — И чего она сюда прётся постоянно? Кому она тут нужна? Салт отказался от неё, Кроше она в тягость, да и мне, признаться, тоже. Зачем вообще нужен такой человек, если он ни себе, ни другим счастья не приносит…»

На балкон вышла Никки, кутаясь в короткий голубой халатик; волосы её, обычно распущенные, теперь были убраны заколкой. Кузька шагнул к ней навстречу, обнял и прижал к себе, чувствуя, как нежность тёплой морской волной накрывает их с головой.

«Вот оно — счастье…» — блаженно подумал Кузька и закрыл глаза.

— Я там картошку пожарила с курой, — сказала Никки, — Пойдём, покушаем…

— Пойдём, — согласился Кузька и ушёл с балкона вместе с ней.

Проходя на кухню мимо комнаты, где лежала Олива, Кузька хотел было, не оборачиваясь, быстро проскочить мимо, но вдруг против воли остановился и взглянул на неё. Олива лежала на постели в ночной рубахе, опустившаяся, взлохмаченная, опухшая от слёз, и беспрестанно сморкалась в носовой платок. Встретившись взглядом с Кузькой, она затравленно прижалась к подушке и опустила взор.

«Да, ломать — не строить, — подумал Кузька, глядя на неё, — Ведь всего-то неделю назад она была красивая, ухоженная девушка — и во что она превратилась теперь…»

Что-то вдруг ёкнуло в сердце Кузьки. Он сердито отвернулся.

«На жалость давит… — думал он, сжимая кулаки, — Всех вокруг себя обвиноватила! Разве я виноват в том, что я счастлив, а она — нет? С какой стати я должен чувствовать себя виноватым?..»

Он взглянул на Никки. Потом на Оливу. Потом снова перевёл взгляд на свою девушку, словно пытаясь найти аналогию между Оливой и ею. И Кузька вспомнил, что именно Олива привела его в этот дом и познакомила его с Никки. И, если бы не Олива, возможно, он никогда бы не нашёл и не разглядел как следует свою Крошу, и никогда не был бы счастлив так, как теперь.

«Она подарила мне Крошу, — пронеслось в его голове, — А я что сделал для неё?..»

Кузька молча вышел из комнаты и прошёл в кухню вслед за Никки. Есть ему уже не хотелось, но, чтобы не обижать свою Крошу, он съел всё, что она положила в его тарелку.

— Знаешь, Кроша, — сказал Кузька, вставая из-за стола, — Мне надо кое-куда съездить. Я мигом, туда и обратно, — пообещал он, и, надев куртку, вышел из квартиры.

Закрыв за ним дверь, Никки почувствовала, что вслед за Кузькой ушло и счастье, и ощущение спокойствия и комфорта. Она поймала себя на том, что и сама бы с радостью куда-нибудь ушла, лишь бы не оставаться в квартире наедине с Оливой, рискуя заразиться от неё горем, как от тяжелобольной.

Целый час Никки старалась всеми правдами и неправдами не заходить в комнату, где была Олива. Потом ей понадобился телефон, а он лежал именно там, и Никки волей-неволей пришлось пойти туда.

Олива уже не лежала на постели в ночнушке: она была одета и ходила по комнате, собирая свои вещи. Никки опустила глаза вниз, и увидела, что на полу, возле постели лежит синий матерчатый чемодан Оливы.

— Я уезжаю в Москву, — сказала Олива, поймав на себе вопросительный взгляд Никки, — Я подумала, и решила, что так будет лучше для всех.

— Ну, что ж… — помолчав, ответила та, — Раз ты решила, что так будет лучше… я не смею тебя удерживать…

Олива не ответила и молча положила в чемодан свои джинсы. Никки присела рядом с ней. Какое-то время обе молчали.

— Когда ты едешь? — нарушила молчание Никки.

— Завтра утром, — отвечала Олива, — Если мы с Кузькой не можем ужиться под одной крышей — кто-то один должен уйти, и будет лучше, если уйду я.

— Мне очень жаль, правда…

— Не стоит, — хмуро отмахнулась Олива, — Ты здесь ни при чём, и ты это знаешь.

— Но мы ведь будем общаться, правда?

— Конечно, с тобой я буду общаться, — отвечала она, застёгивая чемодан, — Но Кузька для меня умер.

— Кузька бывает груб, но ведь он не плохой человек… — робко заступилась Никки.

— Кузька предатель, — отрезала Олива, — Это он закладывал меня всё это время Салтыкову. Это он донёс ему и то, что я еду в Архангельск, и то, что я караулю его возле высотки.

— Но ты же не можешь утверждать…

— Могу. И я утверждаю. Он говорит, что я его подставила, а я говорю, что он меня.

Внезапно дверь распахнулась, и на пороге появился Кузька. Олива, затравленно глянув на него исподлобья, замолчала на полуслове.

— Продолжай, продолжай, — спокойно сказал Кузька.

Олива молча отвернулась к окну.