Жажда жизни бесконечной

Переоблачившись и взбежав по лестнице, я обнаружил свое место занятым, да и слепой тоже не было. На ее и моем месте сидела какая-то семья. Старуха, баба здоровых лет и трое малышей лет трех-четырех. Все они были женского пола и одеты так, как одеваются цыгане, которых я очень любил, но ужасно боялся из-за рассказов, что они, дескать, таскают нашего брата, ребятишек, и обращают в свою веру, как будто у цыган какая-то особая, исключительно цыганская вера. Бабка тревожно повествовала, что пацанов учат воровать, попрошайничать. А девочек – гадать и дурить всякого, каким-то безбожным способом, наводя сглаз, порчу и одурманивая заклинаниями голову. Так что любой отдает им деньги и разные ценности, а потом с горя, когда придет в себя и опомнится, может и руки на себя наложить.

Вся эта семейка была в драных юбках, торчащих одна из-под другой, в цветастых кофтах, платках. В общем, симпатичный и веселый коллаж на фоне серого каменного пола, краснокирпичной кладки стен храма и безумно-серых нищих, сидевших рядом. Места не было, и я спустился ступенькой ниже. Умостился с краю лестницы. Оказалось, это и выгодней. Поднимавшиеся подавали мне первому. И на выходе, повернувшись для крестного знамения, видели меня и не дать копеечку или яблочко тоже не могли. Настроение мое заметно улучшилось. Человеческая жадность не знает предела, и поступающие и прибывающие блага, пусть в том виде, в котором предусмотрены многовековой традицией дачи нищим, все равно вызывают желание, характеризуемое одним только словом: «Еще!»

– Много ли насобирал, сиротина? – услышал я в эту минуту знакомый до омерзения бабкин голос. – Ах ты, засранец, позорник! Ты что удумал, негодник?!

Она сгребла меня за шиворот и поволокла вниз по ступеням. Я тащил за собой сумку и сползающие штаны.

Дома был долгий разговор, состоящий из одних недоуменных вопросов навроде: «Тебе что, жрать не дают, у тебя чего-то нету? Зачем тебе деньги? Я тебе на автобус, на трамвай, на мороженку завсегда дам! Отец с матерью одевают, на завтраки в школу дают. На торты каждую неделю два рубля с полтиной получаешь! Ты что меня позоришь?! Отца с матерью?! Соседка прибежала, кричит: “Анна, это чего у тебя внук-то на паперти подаяния просит?” Я со стыда сгорела… Сама приехала на голую кочку с пятью ртами, а ни разу ни у кого ничего не взяла. А уж попрошайничать при храме, нищенкой притворяться…»

Слушать ее было скучно. Старая, чего с нее взять. Что она вообще может понять в тех совершенно новых ощущениях, в той легкой тревоге, которую испытываешь, переступая через запрет? А какое наслаждение почувствовать себя не собой, в другом обличии, в иной роли! Ведь мне подавали не просто так, как подают подношения истуканам. Я пел, молился, клал поклоны, делал жалостливый взгляд, тоненький голосок. Я вписался в этот новый мир, пусть и жалкий, и недостойный для большинства. Но я стал там «своим», меня не шугали, не раскрыли.

Я долго смотрел на бабулю, и она смолкла. Набрав полную грудь одним глубоким вздохом, я каким-то не своим голосом произнес: «Если разболтаешь отцу, бабуля, предам анафеме!» Откуда это выползло из меня, не знаю. Но бабка вытаращила глазенки, а потом утерла концом платка губы и тихо заключила: «Ох, етить твою мать… Гляньте-ка, воцерквился!»

* * *

Я довольно рано понял, что суть моя заложена там, в генах моих дедов, прадедов. Я не урбанист. Город, хоть и дает массу преимуществ в виде цивилизации и всего сопутствующего, но и лишает самого главного – полного проникновения в самого себя, самосозерцания, растворения тебя в мире, а мира в тебе. Не случайно святые старцы, живя в скиту, молясь, «ковыряясь в своем пупу», знали обо всех процессах, предчувствовали катаклизмы и мировые трагедии и беды.

Деревня была моим храмом, моей кельей. И, конечно же, там все дышало добром.