Железный марш

Оставшись один, Игорь Николаевич нервно поднялся с кресла. Размял затекшие руки и ноги. Затем подошел к широкому окну с открывавшейся из него урбанистической перспективой Нового Арбата и долго простоял в задумчивости, глядя на пламенеющее вдали, за шпилем гостиницы «Украины», раскаленно-кровавое вечернее солнце, в лучах которого его окаменевшее лицо тоже казалось залитым кровью. Он не видел, но инстинктивно почувствовал, как в кабинет без стука вошел Горобец и молча уселся в массивное кожаное кресло. Но головы не повернул, продолжая любоваться закатом. «Нет, теперь уже поздно отступать, — подумал Игорь Николаевич. — Alea jacta est[2], как говорили древние. В конце концов, кто не рискует, тот не пьет шампанского. А я, как назло, люблю шампанское…»

Горобец негромко кашлянул, напомнив о себе. Игорь Николаевич вернулся за стол и уселся напротив. Некоторое время оба изучающе смотрели друг на друга.

— Ты хорошо подумал? — выдержав паузу, настороженно спросил Горобец.

— Я решил. И это главное, — твердо ответил Широков. А про себя отметил: «А у Гроба-то, похоже, очко дрожит… Еще бы — это тебе не диссидентов за яйца ловить. Настоящая медвежья охота. Или ты с него шкуру снимешь — или он тебе кишки выпустит…» — Так-то, Виктор Степаныч.

— Ну что ж, Игорь, тогда действуй… Как говорится, ни пуха ни пера.

И Горобец передал ему лежавшую на столе трубку спутникового телефона.

— К черту, — через левое плечо трижды сплюнул Широков. Натюкал на музыкально поющих клавишах длинный междугородный номер и затаив дыхание принялся ждать ответа.

Ответили ему довольно скоро.

— Здравствуй, Вольдемар Казимирович, — невольно оскалился Широков. — Узнаешь?.. Спасибо. И вам того же… Да вот, разговорчик к тебе есть… А ты будто не догадываешься… Нет, по телефону нельзя. Мне тебя, ясновельможный пан, лично увидеть надо. — В голосе Игоря Николаевича неожиданно зазвучали угрожающие металлические нотки. — Значит, так: сроку тебе разобраться — двадцать четыре часа. Завтра в это же время жду твоего звонка. Тогда и условимся о встрече. В противном случае я немедленно принимаю ответные меры. Будь здоров, ясновельможный… — бросил Широков и нажал отбой.

— Ну что, Кагэбэ? — язвительно усмехнулся он, встретив вопросительный взгляд Горобца. — Готовь свою команду. Послезавтра едем… А пока будем отрываться. Закатимся, что ли, в «Манхэттен»? Очень уж мне по душе тамошние девочки…

— Я бы на твоем месте сейчас не о девочках думал, а о Седом, — настороженно заметил Горобец. — Что ты ему скажешь?

— Плевал я на Седого! — небрежно отмахнулся Широков. — Пусть сидит в своей Америке и не вякает. А если вякнет — мы ему тоже мозги на место вправим… И вообще, волков бояться, в лес не ходить, — отрезал Игорь Николаевич. — Все, подавай машину. Я сегодня гуляю…

23 мая

Калифорния. Пасадена

Утро

«Деньги, деньги, деньги… Люди, особенно в этой стране, просто свихнулись на деньгах. Какая-то массовая шизофрения. Или разновидность наркомании. И все будто заведенные стремятся их делать. Роботы, а не люди. Мыслящие кассовые аппараты. Вот она, вершина человеческой цивилизации… Не понимают или просто не желают понять, что никакие деньги не спасут ни тебя самого от старости и смерти, ни твою душу от этой безмерной тоски. Этой поистине адовой муки — навязчивого ощущения полной бессмысленности всего сущего. Вернее, тленного. И потому бессмысленного… Эх, знать бы, что она действительно есть — эта вечная жизнь. Что это призрачное, эфемерное существование белковых тел имеет хоть какую-нибудь цель! Потому что иначе все суета и томление духа. Все только великая иллюзия… Да, правду сказал тогда отец Алексей: веры у вас маловато, батюшка. Веры…

Ну вот, опять достоевщина какая-то поперла. Не можем мы, русские, без достоевщины. В крови она у нас. В печенках. Все-то нам великую тайну бытия на пальцах растолковать хочется. Философствующие лапотники… Американцы почему-то об этом не думают. Money — вот и вся их философия. Живут себе в свое удовольствие и наслаждаются жизнью. И никакой тебе достоевщины…»

— Папа! — послышался из дома озабоченный голос дочери. А вскоре появилась и она сама: молодая, загорелая, с распущенными русыми волосами, в каком-то диковинном пестром балахоне, бесстыдно подчеркивавшем соблазнительные формы ее роскошного тела. А что, здесь все так ходят. Ханжество давно вышло из моды. Если женщина красива, почему она должна это скрывать? — Папа, ну сколько раз можно говорить: не сиди ты на этом солнцепеке без головного убора! — строго напомнила дочь. — Здесь тебе не Петербургская губерния. Мигом голову напечет, и поминай как звали. А в твоем возрасте особенно…

— Что в моем возрасте? — остановив ее взглядом, холодно спросил он.

— Ну… — замялась Маргарита. — Ты же сам понимаешь. Надо беречь себя.

По его губам скользнула ироничная усмешка.

— Спасибо, родная. Я всегда знал, что ты искренне обо мне заботишься.

Дочь, однако, нисколько не смутил его двусмысленный тон.