Железный волк

А князь Владимир выехал в Предславино, сельцо на речке Лыбеди, в летний княгининский дворец, к Рогнеде. Ох, не любил он Предславино! И было отчего: ведь там прежде Предслава, его мачеха, жила, и там Предславичи, Олег и Ярополк, родились и выросли. Там и Владимир возмужал. Но как! О Господи, прости ей, мачехе, и им, братьям, их гнев и их слова надменные. Ведь что ни день, то поминали: мать твоя, ключница – раба, а ты рабынич! И еще так: иди, иди, пожалуйся отцу, рабыничи – они всегда доносчики! Вот ты и молчал. А мачеха, надменная красавица, дочь короля угорского, губы кривила, щурилась. А братья твои сводные, уже входили в силу, отец уже уделы им сулил, а о тебе, рабыниче, даже и речи не было. И вдруг, так, видно, Бог решил, Предслава умерла. Но братья твои сводные тогда вконец ума лишились – и стали говорить: это она, мать этого рабынича, нашу матушку-княгиню извела, околдовала! Да не они одни, а тогда все так кричали. А отец… Что отец?! Это он только в болгарах да в хазарах был грозен, а в Киеве перед волхвами робел. И матушку твою, невинную Малушу-ключницу, испытали водой и казнили. Потому что, сказали, Перун так пожелал! И вот уже тогда, еще до крестика на братовой груди, ты в первый раз в Перуне усомнился… Да только ни к чему теперь об этом вспоминать! Отец давно в земле, и братья. А ты на ромеев пошел – и ромеев побил. Теперь везут тебе жену царских кровей, дары везут, ромейского епископа. И едешь ты в Предславино уже не как кощун – ты христианин, и равен ты царю ромейскому, и пусть теперь только посмеет кто сказать, что ты сын ключницы, рабынич. Вот как было тогда! Вот о чем думал Владимир, пока ехал в Предславино. А приехал – рассказал Рогнеде всё, как было: и о крещении своем, и о дарах, и о царевне. Потом сказал, что оставляет он Рогнеде весь этот дворец и все эти службы, и что от сыновей, которых прижил с ней, не отрекается, что будут эти сыновья всегда при нем, как он был при отце…

И поперхнулся, замолчал. И посмотрел на Рогнеду. Но не заплакала она, и не закричала, а только побелела и спросила:

– Так что, теперь мои дети будут такие же как ты рабыничи?

Владимир помертвел, ответил:

– От судьбы не уйдешь, Горислава.

Горислава! Зачем так сказал? Сам не знал – сорвалось. А она сразу р-раз! – и выхватила нож из рукава! И еще – р-раз!..

Но тут Бог сохранил! Потому что будь он тогда без креста – так и убила бы! А так нож по кресту скользнул и вышел мимо. Оттолкнул он ее, закричал:

– У, рогволожина! Змея! – и ударил ее со всех сил.

Она упала и лежит, не шелохнется. А он вскочил, сказал:

– Не жить тебе! Готовься! – и ушел.

Потом опять пришел – но уже не один, а с боярами. А она сидит на ложе, ждет. На ней длиннополая летняя шуба из драгоценных белых соболей, на голове убрус, расшитый жемчугами, изумрудные колты в ушах. Губы поджаты. Веки чуть дрожат. Вот как она тогда оделась – как невеста! И оробели все. Всем сразу Полтеск вспомнился, пожар. Стоят они, молчат. А она улыбается. Вот-вот – и засмеется она, захохочет! Владимир долго стоял, не решался, а после все-таки сказал – не своим голосом:

– Молись! Твой час пришел.

А она опять молчит. И смотрит пристально. В ее глазах нет ничего, они пустые, как у Смерти… Потом вдруг говорит она:

– Молиться? А кому? Ты всех богов моих поверг. А этому, которого ты в Корсуне купил…

– Молчи! – он закричал.

И она замолчала. Владимир на бояр оборотился. И видит – они все глаза опускают. Все они крещеные, покорные… Но ведь же чует он: у каждого из них в душе сомнение! И слабая поганская надежда – а вдруг она и впрямь ведунья, вдруг призовет она сейчас…

И закричал Владимир:

– Меч! Дайте же мне меч!

Но никто тогда даже не шелохнулся. Еще бы! Им страшно! Ибо одно давать меч на поход, на сечу, а тут – это совсем иное. Да и потом, все они думают, у князя есть свой меч, так почему же он своим рубить не хочет? Чтобы потом сказать: «Не я это, а ты! Зачем ты мне его давал?!»

И вдруг…

Выходит Изяслав! Он держит меч – большой, ему такой не по руке. Вот встал он перед матерью и заслонил ее. Владимир к нему руку протянул, велел:

– Сын! Дай мне меч!

Но Изяслав даже не шелохнулся, стоит и смотрит исподлобья. А меч тяжел, дрожит в его руке, вот-вот не сдюжит княжич Изяслав, ведь слаб еще…

И тут, ох, жарко князю стало! Ох, гадко! Ведь же когда Предслава умерла и на Малушу стали говорить, то ни отец его, прехрабрый Святослав, ни гриди, ни бояре, ни даже он сам, Владимир, – никто тогда за мать не заступился! А тут, подумалось, смотри, вот как оно воистину по-княжески! И не сдержался Владимир, и бросился к сыну. Схватил, прижал его к груди, стал целовать и приговаривать: «Сын! Сын!» Слезы текли, все это видели – пусть видят. Да, плачет грозный князь. Но сын, это ведь сын!

И сын тоже не выдержал, руку разжал. Меч брякнул об пол. Бояре зашумели вразнобой:

– Князь! Князь! Хвала!..

Но он их уже не слышал – шел по дворцу, нес сына на руках, шептал что-то – а что, теперь уже не помнит.