Желтое воскресенье

— О! Опять эти разговорчики! Мораль! Уважать надо! А я говорю: не надо! Понятно?! — Его щеки снова налились густой краской. — Вернее, надо! Но кого и за что — тоже ведь не пустячный вопрос. Это не место в троллейбусе уступить, а принципиальный разговор… — Андрей потрогал пальцами лоб, поперхнулся. — Он подлец. Понимаете?! О своих похождениях за кордоном хвалился нам. У него психология: если человек не пьет, значит — подозрительный. Понимаете?! По должности он — стармех, а морально — подлец, бабник, развратник, бахвал, лгун… Послушайте, как он говорит о женщинах! После него хочется в баню, отмыться, словно в помойке побывал. Посмотрите на его окружение. Все кореша — собутыльники, и все они — у него в кармане. Семгу таскал из Дальних Зеленцов. Думает, мы пешки, ничего не видим. — Он сломал рыжие брови и презрительно засмеялся. — Сивуха, вот сила: умного сделает дураком, дурака — веселым, веселого — глупым, она сильнее закона, морали, общества. Может не хватать одного-другого, самого необходимого, но уж водка — всегда и везде, в самом заброшенном уголке с ней перебоев нет. В достижении иной цели ты загубишь здоровье, измотаешь силы, надорвешь сердце — и ни фига не добьешься. И, наоборот, дело твое исправится, пойдет на лад, карьера обеспечена, везде тебя ждет успех — словом, все, что не будет сделано по чести, совести, будет исполнено при ее могущественном участии. Да здравствует сивуха! Универсальнейшее средство общения людей! И обделывания всяческих делишек!

«Эк его заносит! — подумал механик. — Но надо признать: у молодежи ум прочный, не то что у нас, стариков, — тут и логика, и мышление…»

Громотков верно угадал направление Андреевых мыслей; он стоял, притулясь спиной к острым рычагам судового телефона. Не изменил он положения тела и после того, как под лопаткой засаднила боль. Вся ясность и чистота сегодняшнего дня — исчезли, незнакомая прежде леность мыслей и чувств отгородила его от всего близкого, привычного: насоса, теплого ящика, котла. И только тупая сосредоточенность сохранялась в глазах, устремленных в невидимую даль, через воображаемое пространство предметов: фотографию сына на стене и рукоятки форсунки. А дальше, у кажущегося горизонта, чернело квадратное пятно, и это уже был подлинный обман зрения, потому что пятно было открытой дверью в чужой отсек, где свет был погашен…

Он не стремился думать о чем-то реальном, кроме своей усталости и тяжести на душе, не отошел от телефона даже тогда, когда физическая боль стала нестерпимой и острой; она, эта боль, теперь возвращала его сознание к реальности, к тому, что было знакомо и привычно.

Он стал догадываться о причине недовольства, может быть впервые почувствовал себя стариком, но лишь умом, чувством же упорно сопротивлялся.

«Разве мой ум, сердце, почки, легкие требуют замены или ремонта?! Дело не просто в физической силе, биологии, одряхлении, лености мыслей. Вернее, дело и в этом тоже, но еще — и в реакции мысли, в умении реагировать на подлость, в отсутствии фальши, угодничества, горького опыта жизни. Как многое тут зависит от простого случая! Можешь ввергнуться в любую историю, искалечить жизнь, и наоборот — стать энергичным парнем… Пока ты молод, — подумал Громотков, — без умного, толкового человека не обойтись, пойди разберись, где плюс, где минус…»

О своих парнях он думал хорошо, с любовью, словно это были его собственные дети. «Сколько было бы теперь Василию? — в который раз спрашивал он себя. — Двадцать семь или тридцать?! Нет: восемнадцать плюс три — служба на флоте, затем — шесть институт, итого двадцать семь».

В разные годы жизни Громотков вспоминал сына по-разному: то малышом, когда видел детишек в саду, что было привычно — Васек умер трех лет от роду; то постарше — при взгляде на взрослых парней, как Андрей и Мишо.

Первые годы супружества Громотков и Машута жили в «деревяшке» в конце улицы Карла Либкнехта. Скособоченный домишко о двух комнатах — наследство жены — достался ей после отъезда в Щекино родителей, отца Порфирия и матери Елизаветы, на заслуженный отдых. Холодный щитовой дом был памятен не убогостью быта, а тем, что всего дороже человеку, — чистотой и свежестью чувства, нетерпеливым ожиданием счастья, рождением первенца…

Неподалеку, на скрещении трех кривых улочек, стоял городской родильный дом, где практиковал известный мурманчанам, особенно женщинам, акушер Марк Иванович.

Молодые мореманы, счастливые отцы семейств, отмечали рождение первенца поблизости, в торгмортрансовской пивнушке. Пили за новорожденных, разумеется — за флот, не забывали и благодетеля — Марка Ивановича. Его популярность в Мурманске была так велика, что все женщины, немного суеверные, стремились рожать у Марка Ивановича. В память о человеке, принявшем на руки сотни жизней, торгмортрансовскую забегаловку, а впоследствии и продовольственный магазин единодушно окрестили «Марк Иванычем».