Желтое воскресенье

— Ты, чаем, не того, Лобов? Ведь кто узнает, смеяться будет — летящий человек в нашем коллективе! — Бондарев ткнул пальцем в потолок: — А если там пронюхают? А?! Каково?! Ты об нас всех подумал?!

И мелькнула ослепительная мысль: «Уж лучше бы ты снова начал пить!»

Подойдя к Лобову вплотную, покрутил бронзовую пуговицу за ножку:

— Как брат брату: боюсь я за тебя, Лобов.

Лобов стоял высоко, на крыше старого сарая. Толпа была внизу, он никогда еще не поднимался так высоко.

Он бережно перебирал лица, одно к другому, как драгоценные зерна, но женщину в белом не нашел.

Так родилось равнодушие.

Солнце уже замыкало дневной круг и напоминало эллипс, вытянутый с юга на север, — время тянуло к осени.

В толпе возникло движение, и голос, охваченный нетерпением, крикнул:

— Эй, Лобов! Чего тянешь? Сигай вниз!

Лобов очнулся и спокойно ответил:

— Что-то не получается, ребята, сегодня сил нет, с утра ничего не ел и под мышками жарко.

Что-то отделилось от Лобова и стало рядом: серое, мохнатое, с круглым невидящим лицом, переминаясь на слабых пушистых ножках. В то же время в груди образовалась пустота — точный слепок того, кто стоял рядом.

Лобов и раньше слышал о раздвоенности души…

Сначала он разглядывал Это с простым любопытством, но вдруг горячая волна жалости подкатила к самому горлу, он испытывал к Этому такую же нежность, как к родному сыну.

— Ну же, Лобов!!! — грубо, с криком раздалось внизу.

И тогда сами собой в душе Лобова родились слова, которые возникают в минуту самого высокого и чистого напряжения сил.

— Всю жизнь я ждал женщину и, кажется, нашел, но она не пришла, — горько сказал Лобов. — Теперь все… Бегите за милиционером, только он сможет остановить мое мнимое безумство. Пусть его рука водворит порядок на крыше старого сарая… Но праздник для вас не испорчен, он только начинается…

Лобов вытянул руку и мягко подтолкнул пушистую спину. На миг увидел высокую стену родного цеха. Свежая известка стекала неровно и казалась плевком на морозе, но мороза не было, была лишь игра его лихорадочного ума.

Лобов без крика летел вниз, расправленные крылья на миг захватили воздух…

Толпа неожиданно ахнула, отпрянула назад, расширив границы площади, и вновь сомкнулась в кольцо с точкой посередине, — Лобов.

Он лежал, оглушенный падением, потом медленно пришел в себя, стряхнул крылья, встал и в тишине произнес:

— Эх, вы!..

Он побрел к проходной, ссутулив спину, низко волоча руку, в полусжатых пальцах держа крылья, которые от ударов о брусчатку двора гремели, взывая к кому-то или к чему-то.

— Где лежит наш больной?

От двери раздался голос, который Лобов тут же узнал, он отличил бы его от тысячи голосов — чистый, глубокий, обладающий магической силой и теплотой. Он знал эту силу и прежде, и сейчас залилось сердце, но маленькие, частые боли в боку работали против него и мешали Лобову быстро подняться.

— Лежи, лежи! — приказала Ливи.

Теперь она стояла рядом, освещенная боковым светом лампы, и Лобов видел ее блестящие глаза. Ему стало на миг обидно, что мать и сын не увидели Ливи такой, какой он знал ее прежде: тонкой, гибкой, словно выточенной из бронзы мастерской рукой.

Мать с улыбкой и надеждой глядела ей в глаза.

Комната, прежде тихая и сонная, наполнилась новыми звуками. Лобов наслаждался ими и глупо улыбался.

Мать рассматривала Ливи пристально.

Лобов хотел что-то объяснить, но мать торопливо прервала его:

— Ладно, ладно уж…

Вдруг она поднялась на кровати, свесив беспомощные ноги:

— Приготовлю вам чай.

Ливи заторопилась к ней, но старуха остановила ее рукой:

— Мне пора учиться ходить.

Пили чай. Исчезло первое напряжение. Лобов шутил, было весело и непринужденно. После чая Ливи решительно поднялась:

— Пора. Разрешаю проводить минут десять — пятнадцать, не больше.

Они вышли во двор.

— Тебе не больно сейчас? — спросила участливо Ливи. И после молчания добавила: — Я была там, но ты меня не узнал.

В беззвучном небе висел ослепительный диск луны, внизу грохотал шумный рыбацкий порт, корабли еще не спали, зажигая по бортам нитки одинаковых огней.

Чуть повыше их голов двигались густые порывистые облака.

Когда город затих, на крутой «восьмерке» стал слышен затяжной подъем машины. Из ближнего дома вышел сосед. Лобов узнал его и, махая рукой, поприветствовал.

После длительного молчания Лобов осторожно спросил:

— Вот ты, поднимаясь сюда наверх, наверное, устала?!

— Ты знаешь, пока самое смешное в том, что по-настоящему меня зовут Оливи. Знаешь, что это такое? «Оливи» — это значит «летать». Так прозвали меня мордовские мальчишки. Ох, как я любила сигать через плетни, особенно когда воровала клубнику или морковь!

— Ну, а если так каждый день?! — настойчиво повторил Лобов. — И в горе, и в радости, до самого конца?! Я люблю высоту. Кроме того, нам дадут отдельную квартиру. Бондарев обещал, на Варничной сопке. Там будет все: и кухня, и ванная, и уже привычная высота…

Лобов вернулся домой. Мать убирала посуду и готовилась спать.

Перед сном на его кровать перебрался сын. Его глаза горели нетерпением.

— Папка! Ну когда же ты полетишь, ты же обещал мне?!