Желтый караван

Большая комната показалась пустой и чистой. Стол у окна, три-четыре стула — рогатой кучей в углу и мольберт с картиной — лицом к стене. Со стен сверкали два-три натюрморта. Висело на крюке знаменитое «ружье шестнадцатого калибра» с очень мирным выражением заткнутых масляными тряпками стволов, но с тревожными огоньками медных гильз в кармашках патронташа. В том углу, куда стадом сбились стулья, я заметил еще картины. Собранные в толстую, растрепанную пачку, прислоненную к стене. Верхняя, боком поставленная картина (сидящая обнаженная), смотрелась сквозь ножки стульев словно кадр из репортажа об автокатастрофе. Улыбка женщины казалась знакомой.

На одном из натюрмортов медный кувшин стоял на дощатом столе, изготовленном тремя широкими мазками. Казалось, на всю картину пошло десять — двенадцать мазков. Но все было: вязкая тяжесть меди, занозистая фактура досок. Хвалился собой стакан, который я тут же увидел в натуре — столбик воды, сверху прихваченный золотым колечком…

— Вон там старые мои, — «старик» сутулился, погружал руки в карманы, прислушивался, — трудно шло с ними. Один раз я пень на себе из леса припер. Эффектно чтоб, с натуры. Глянь — мертвое. Но тут был один человек.

— Пал Палыч?

— Отличный дед! Сам этим грешил. Советовал тут. Это, мол, долг, если дано! А дано ли, не узнаешь! Вы тут свою психопатию высматриваете, а я что могу сказать? Писать то, к чему подходит готовая идея, — наглядное пособие получится? А зрителю… его надо заставлять думать. Так? Тогда ему интересно. И — доверие чтобы было у него. Чтобы видел — это есть правда. Отсев нужен — берешь самое любимое. Открыть нужно: вот стакан здесь. Что? Самое главное взято — столбик воды. Разве нет?..

— Вы рассказали как надо. А для чего?

— Знал бы сам…

— А по ночам кто к вам ходит?

— Тонька. Гуляет в моей шубе. Гляжу, мол, это вчера в окно, а эти сидят, сплетничают. Тамарка давно психиатром грозилась…

Он что-то не спешил показывать картину.

— Вон там еще посмотрите.

Пейзаж. Лето. Вечер. Тени и лиловая дорога убегают упираются в знакомое плато с колючей порослью крестов. Сочетание лилового и золотого. Трагическое счастье? Несмотря на уже видимый конец?

— Перепашут дорожку-то, — поддержал настроение «старик», — никто этого момента больше не увидит. Без меня. Может, пишу для этого?

— Я бы такую повесил у себя на всю жизнь.

— Спасибо. Эту я сделал ничего. Жизнь требует свидетеля, Я делаю это серьезно теперь. Как говаривал… великий Хемингуэй, надо, чтобы все знали, как жил человек и… какая тогда была погода.

— Много читаете?

— Когда больше ничего не могу. Эту картину я написал зубами. Не всю, я не хвалюсь. Это беда. Я не мог такое упустить, а тогда, летом, у меня вообще, к чертям, руки раздулись. Вот так и писал. Кисть к руке привязывал. Потом и локти полетели. Да будь я здоровый… хотя, может, тогда как раз ничего бы не написал?.. С вами почему-то говорить легко… не как тогда.

— Когда? Мне эти (кивок вниз) кое-что рассказали.

— Само собой, рассказали! А как же? Ну что? Так с ума сходят? Ладно, слушайте! Вот тогда, когда у меня жена в двадцать восемь лет от рака за год померла, сломался я, действительно… каждый божий день приходишь вечером… руки в солидоле… пусто. Сыну восемь было, эти (кивок, в пол) его насоветовали в школу-интернат. Нет, я рисовал-то с первого класса. Ну и стал я отвлекаться. Да. Зазвал Пал Палыча смотреть. Тот, мол, ты давай серьезно, не с чужих картинок, дуй с натуры и ищи в ней, чего никто не нашел. Тут и натура подвалилась… как в рассказике. Но, кроме одной картинки, у меня все… выкинул почти все или поверх новое написал. Но в тот момент у меня с нижним этажом — холодная война и я себе — отдельную лестницу. А потом — трах, приезжает такой… носик клювиком, глазки бегают, мол, я психиатр — кандидат наук. А вы есть «механизатор машин»… машин! и почему-то рисуете! Вы же не имеете специального образования! Показал я ему картинки, а он: все вычурно, бесполезно и непрактично, главное дело! Вы бы, мол, своего начальника портрет или красного рабочего… Я говорю, что начальника я в гробу видал, а рабочие у меня не красные, а рыжие от солидола, а красных, которые поддают, их — в шею! Да-а, говорит, тогда, мол, нам надо посоветоваться с вышестоящим консультантом, а то у вас намечается какой-то «синдром второй жизни». И ведь обманул, зазвал на консультацию в областную, а там меня заперли, как депрессивно-бредового и непрактичного… правда, у меня врач был человек — через десять дней выписал, даже на учет не поставил, только рисовать заказал… с натуры.

— А меня, значит, не боитесь?

— Нет. Я ж тоже где-то физиономист… а сейчас пишу опять. Руки-то хоть покалеченные, да свободные… доверие так доверие… Тонь! Выходи, заяц, этого не бойся!

На меньшей половине мансарды что-то обрушилось, и в дверь шагнула молодая женщина в мужских брюках, подпоясанных, чтобы не упали, широким, грубым, как подметка, охотничьим ремнем.

— Привет! Я Тонька! А вы врач? На меня зазвал смотреть? Есть на что, я не скрываю, есть! А что? Что бог дал, то и есть!