"Женевский" счет

Решайте сами. Дабы проведать кое-что о Троцком, я не столь давно добыл пачку открыток (нет, заурядные он не примет, запросто может и обидеться), одна — с нагой прелестницей как раз в его вкусе (приходится изворачиваться, коли хочешь заполучить очередной исторический брильянт. А это отличная открытка, из Дании… и волосы водопадом — сущая ведьма, но несколько «корпусная», однако соблазнительная — проверено на знакомых). Посему не буду отпираться, будто эта открытка оказалась в пачке случайно. Я всегда подсовываю одну такую, проверенную на друзьях, уж точно жахнет по нервам. Я рассуждаю так: сразу две-три открытки подобного рода — вдруг перебор, а это значит возмущение и разрыв. И я без ценнейшего источника самых редких фактов, а есть запутанные моменты истории — только он и в состоянии растолковать, единственно он! Ни в книгах, ни в исследованиях о том ни звука. Поэтому несу всегда одну «ню», как-никак ему почти… девяносто. Тут помочиться бы опрятно, есть, не роняя пищи, и вообще…

Самсон Игнатьевич зыркнул на открытку, скинул в общую пачку — ну все как обычно — и буркнул, что ему пора «звякнуть». Телефон у него в дальней комнате. Нет, походка у него не шаткая. Идет не быстро, но твердо. Не исключаю, утрами делает основательную зарядку, а что много гуляет и проводит время на свежем воздухе, это все знают. Вон, щеки румяные.

А дом у него, за плату, полагаю, прибирает пожилая величавая особа лет сорока восьми — пятидесяти, не старше — отнюдь не обрюзгшая и морщинистая. Такая плавная в движениях, мягко-улыбчивая, а формы… как бы это поаккуратней выразиться… видные, но как бы заглаженные, очень уж округло-размерные. Нет, с ней природа не намельчила. Да, и все время отводит со лба светлую густую прядь. И волосы-то копной! Чуете, куда клоню?.. А рот не вялый, а тугой, алый; губы не тонкие, не съеденные возрастом — слегка отвороченные. Нет, эта особа не скучно скоротала век. Почему скоротала? Может, только и раскрутилась… Глаза?.. Речной воды, прозрачные. И сверхопрятная, всегда в наглаженном белейшем переднике. И чувствуется, своя в комнатах. Всегда в туфлях без каблучков, с расфуфыренными помпонами. Вещи вытирает с заботой, ставит бесшумно — привыкла уже к ним, как собственные. Включает телевизор, выключает — ну своя здесь. Имя? Дай Бог памяти… Ва… Ван… Ванда?.. Васса… Васса Леонтьевна! А фамилия?.. Фамилия?.. Ордынцева! Русачка чистая. А голос грудной, большой душевной щедрости. Поневоле улыбаешься тому, что рассказывает, каждому слову киваешь…

Так вот, Самсон Игнатьевич отправился в дальнюю комнату. Он по старинке говорит о звонках по телефону «звякнуть» («пойду звякну»). А из той комнаты — усыпляющее жужжанье пылесоса. У них не наш пылесос, а «филипс». Значит, Васса Леонтьевна прибирает. Самсона Игнатьевича слышу: фальцетиком скороговорит по телефону, голос его всегда отличала зычность, тут возраст… метит, проклятый.

Я и задумался, а спохватился — тишина. Нет, пылесос знай качает, а Самсона Игнатьевича не слыхать. Я и оглянулся на дверь — пора бы. Уж очень горело спросить о Троцком — есть там один эпизод: кровь и тьма — ничего не сообразить. И глазам не верю: в зеркало, а оно в коридоре промеж обеих комнат, Васса Леонтьевна: в руке металлическая палка пылесоса, как драила ковер — так и стоит, только распрямилась… Клянусь, я остолбенел! Мой Самсон Игнатьевич уже опустил трубку и… Как бы это выразиться? Понимаете… Уж как изловчился, но, в общем, одна грудь у Вассы Леонтьевны целиком наружу — выпростал из лифчика. Грудь белая, пышная, но не длинная и не слабая — так чтобы жиделью. А белизны — ослепнуть впору! И заметны розоватые рубцы от лифчика. И сосок-то уже успел напрячься, с мизинец… Клянусь, не вру! И признаться по совести: в самом соку Васса Леонтьевна, ей-ей!

А Самсон Игнатьевич привычно, ловко эту самую грудь ловит, оглаживает, наминает — да как проворно! А Васса Леонтьевна (я почему-то в этот острый момент назвал ее про себя Вандой, вот же чертовщина!) не уворачивается, только прижимает палец к губам и отчаянно округляет глаза на дверь: мол, посторонний там, окстись, бес, куда нам при постороннем?!

И ведь вот от одной открытки так взыграло! И старик ведь! Да разве старик — старец, но не ветхий — это свидетельствую. Я моргаю и себе не верю. А он, окаянный, ее грудь губами, губами! И уж тут Васса Леонтьевна не устояла: часто задышала, бедрами заюлила. Там чем юлить — есть, и даже очень, но все это в форме, линиях. Я взял и отвернулся (смотрения-то было на секунду-две, пока я чухался).

Вот так. Это он ее походя обмял, не больше. Порыв в чистом виде. Молодец и есть.