Жених панны Дануси

Он упал на мостовую перед крыльцом опустевшего дома. Тусклое утро поздней осени показалось его отвыкшим от света глазам ослепительным, как солнце. Где-то процокали копыта... Видимо, извозчики начали работу. Заплакал ребенок... Ему отозвался сердитый заспанный женский голос. Лесничий поднялся. Да, это был его мир, его город, его горе... И его долг. Сколько он пропустил? Неделю жизни? Месяц? Или пролетели годы?

Он даже не оглянулся на таинственный дом. Как не оглядываются на готового выстрелить в спину бывшего друга.

Восстание утопало в крови. Империя не хотела уступать и наименьшую часть своей власти. Поэтому душила всех последовательно и беспощадно. Повстанческий командир Лелива снова стал грозой врагов. Но надо ли объяснять, что бледное лицо незнакомки виделось ему и во сне, и наяву, и ни одна женщина не могла даже немного уподобиться ей. Это была слабость — но иногда Яну делалось так больно, что он жалел, почему навсегда не остался в доме на Францисканской. Ну, о подвигах живописать не стану... Я не имею способностей баталиста. Отряд Яна дрался на Подляшье и на Брестчине... Его снова ранили, и некоторое время он скрывался в подвалах минского имения Ваньковичей — инсургенты решили, что наименее искать будут на виду. Болела рана на плече, но сильнее болела рана невидимая. Каждый вечер, когда Ванькович ложился в постель, ему казалось, что над ним склоняется тонкая фигура, и холодные губы трогают лоб. Почему она не оставит его в покое? Там, в подвалах родового дома, Ян и высек красивую мраморную статую. Кого она изображала — понятно... Статуя не предназначалась для чужих глаз. Ян похоронил ее там же, в подвалах. Прочитал над ней молитву... И словно почувствовал себя освобожденным. Потом с помощью писательницы Элизы Ожешко, с которой долго дружил, уехал за границу. Еще повоевал в Галиции, потом перебрался в Париж. Российские власти забрали поместье в Слепянке, во время обыска исчезло самое ценное — портрет Александра Пушкина кисти отца Яна, Валентия Ваньковича. Портрет, которым так восхищались современники... Возможно, он до сих пор украшает кабинет какого-либо жандармского чиновника. Ян Ванькович дожил почти до нашего столетия. Не знаю, тревожил ли его призрак прекрасной девы из дома на Францисканской, но мраморная статуя до сих пор — в подвалах дома Ваньковичей. И я не хотел бы быть тем, кто ее выкопает. Ну а дом на Францисканской, спросите вы... Есть, почему нет. И крыльцо имеется перед глухой стеной. Но дом совсем не заброшен — на первом этаже четыре крохотных магазинчика: табак, зелень, канцелярские принадлежности и изделия из жести. На втором этаже ютятся семьи хозяев, как семечки в перезрелой тыкве. Белье развешано на веревках, протянутых от окна к окну, дети ревут, бабы верещат. В подвалах — склады: бочки, ящики, Джомолунгма ведер и жестяных тазиков... История о купце и его трех дочерей подтверждается городской хроникой. Но обитатели дома явно в привидений не верят. Конечно, никто из них не пытался открыть несуществующие двери огнем и кровью... Да я тоже пробовать не буду.

Влад замолчал, и в тишине все услышали треск — догорала еще одна свеча, и огонек фитиля тронул влажную поверхность стола. Дорота быстренько задула умирающий огонь. Пан Белорецкий нарушил молчание.

— Сегодняшние декаденты страшно любят истории о вампирах и ламиях.

— И правда, — заметил Ной.— У нас на выставки приходила одна художница-акварелистка, которая распускала о себе слухи, будто она вампирша. Придет — страх смотреть: с набеленным лицом, обведенными черным глазами и браслетом на ноге, а клыки напильником заострены... Чтобы эти клыки все видели, она все время поднимала верхнюю губу, как побитая кошка. А на губах — красная краска. А началось все с того, что какой шлемизул вякнул ей насчет особенно пикантной бледности ее лица... Мне рассказывали, когда она целовалась, то обязательно до крови.

Все расхохотались.

— Признайся, на себе попробовал? — спросил Влад. Ной покрутил головой.

— Знаешь, у меня все-таки есть какой-то... художественный вкус.

— Короче, тебе нравятся другие, — отметил Влад неожиданно мрачно, и временные обитатели дома посреди наводнения замолчали, будто было сказано что-то опасное. — Что ж, моя мать говорила, что любовь — это танец... Сложный танец двоих, где почти невозможно сохранить равновесие — один делает шаг вперед, другой на шаг отступает... Один склоняется, второй выпрямляется... Потом наоборот... Неверное движение — и все нарушено, тени разошлись, маски слетели на паркет, красное конфетти сердец хрустит под каблуками.

— Я вообразила средневековую паванну, которую мы танцевали на вечеринке... — тихо проговорила Дорота. — Паванна на смерть инфанты — так, кажется, это называлось?

Влад, будто отгоняя тоску, тряхнул густыми волосами, вскочил и склонился в танцевальном па перед Доротой.

— Паванна!