Жених по объявлению

— В войну також было. Да ты, Клавдия, поди, помнишь, уже больша была?

— А то! Помню. Старики с иконами по селу ходили. По Катиному переулку к речке, а тама молитвы пели. Утресь такой дожжина вылился! Как жеть, хорошо помню!

— Слышь, Валерка! Валерий! — Кому это я вдруг понадобился? — Ты слышь?

— Слышу, слышу, дядя Ефим, — помахал я рукой нашему соседу.

— В следущем разе прилетай на своем самолете, покаташь нас тут. Многи так и не летали никода.

— Обязательно! — согласился я. — Мы тут свой аэроклуб организуем.

— Во-во! Правильно! Наших оболтусов к делу приставишь!

— Их тута днем с огнем не сыскать. По городам разбежались.

— Прошлым летом Наташка Яковлева со своим хахалем приезжала. Нос воротит. Не узнает.

— Куды нам, сиволапым!

— В прошлом году приезжала Наташка Яковлева со своим артистом, — повторил Колька Копылов, одноклассник, когда вышли мы с ним покурить.

Меня тряхнуло.

— С артистом? — переспросил я. — Красавчик такой?

— Мужик как мужик, — пожал плечами Колька. — Лысый, староватый малость, но одет не по-нашенски. Дорого одет. Правда, штаны все в дырках, голое тело видать, небогат, наверно, коль штаны драны таскат. А куртка красива. А она, как сорока, все трескотала. Концерт тут в клубе устроила для них наша Галина Дмитриевна. Каку-то пьеску показывали они втроем. Вроде ничо. Складно говорили и ни разу не сбились. Наташка падала на колени, заламывала руки, а он думал, простить ли ей измену. Ходили по деревне, он ее на руках через лужи таскал. На Заларинке загорали под большущим зонтиком, в воде плескались, бегали друг за дружкой и хохотали, как маленькие. Яковлечиха им на речку в горшочке оладьи со сметаной приносила. Во как! У старых изб и поваленных заборов снимались, кривлялись… Фотик у него, знашь, какой?! Как телевизор — огромный!

— А Павлова где? — спросил я Кольку, чтобы прервать разговор о Яковлевой.

— Она учится в университете. Родители уехали в город. В Рабочем живут, домик там купили. Кокорина, Ивановы обе, Михалева умчались на Север за длинным рублем. В Якутск. Ивановы замуж там сразу же выскочили, да и эти не засидятся в девках. Им тоже палец в рот не клади! Прилетают когда. Казанцева за Ивана вышла, как только он приехал из Москвы, сразу же и поженились. Живут в Ангарске, он там следователь теперь. Красива девка была Лилька, все на нее заглядывались, поди, ты тоже?

— Тоже, тоже, — признался я. — Да только рыжие ей не нужны были.

— Здесь я и еще Дорохов Алешка, — продолжал Колька, пропустив мои слова. — На тракторе мы… У Ганьки Попова на ферме работам, ты, поди, его знашь? Ничо платит, когда и хорошо. Ничо живем. — Посмотрев на меня долго и с каким-то сомнением, спросил: — Невеста твоя всамдель така… рыжа? Или выкрасилась под тебя? — Узнав, покачал головой: — Ну и дела!

Через год у нас родился первенец с косичкой черных волос. Люба на мой немой вопрос только пожала плечами. Дескать, сама удивляюсь. Мои сомнения разбила мама, когда я позвонил ей срочно по телефону.

— Он черный! — закричал я в трубку. — Как негр!

Убедившись, что черный, но не негр, мама успокоила словами:

— У тебя тоже были черные кудряшки, а потом вытерлись и выросли уже свои.

Вечерами, прибежав с работы или после полетов, я спешу к своему чаду и пою ему песенки из отцовского репертуара. Он, шельмец, прислушивается, нет ли фальши в мелодии, и, если ее заметит, начинает недовольно кряхтеть и дрыгать левой ногой.

«Дивлюсь я на небо — та й думку гадаю: чому я не сокіл, чому не літаю?» — вывожу я тихонько и с опаской поглядываю на свою надежду. Надежда удивленно поднимает белесые брови. «Почему это ты не сокол? — читаю я ответ в выражении сына. — Ты же летаешь! И какая тебе разница, на чем летаешь? Нет своих «крылец» — есть стальные! Ну, перкалевые! Они же носят тебя!» При словах песни «Чорнн брови, кари очі…» сын недовольно хмурится, очевидно, расценивает их как намек на свой неудачный цвет, и я тут же завожу другую: «Вдруг вдали за рекой засверкали огни, это белогвардейские цепи…» Вопросов в выражении сына уйма, только ответов на эти вопросы я и сам не знаю. Задумываюсь, стараюсь расставить все на свои места, но не получается. Получается когда как. То все правы, то все виноваты.

Песенка: «Рыжий папка, рыжа мамка, рыжий я и сам, вся родня моя покрыта рыжим волосам!» — привычно умиротворяет сына, и он крепко засыпает. Это его песня, почти гимн!

А я еще долго сижу перед ним, гляжу на него и думаю, думаю, думаю…

Какая судьба будет у него? Что ждет его впереди? Какие вопросы будет мне задавать, и смогу ли я на них дать правильный ответ? Можно, конечно, отвечать дежурной классической фразой: «Подрастешь, поумнеешь, поймешь», — но будет ли это правильно?

Помню свой первый серьезный вопрос отцу, мне было тогда около десяти лет. Я терся около него, а он, насупив брови, при свете тусклой керосиновой лампы менял пружины у своего ружья. Наверное, ружье и родило этот вопрос.

— Пап, а почему люди воюют, убивают друг дружку? — спросил я, поерзав на лавке.